Казаков Юрий Павлович
Северный дневник
Юрий Павлович Казаков
(1927-1982)
СЕВЕРНЫЙ ДНЕВНИК
1
Пишу
в носовом кубрике при свете ламп и зеленоватых потолочных
иллюминаторов. Мы выходим сейчас из устья реки Мезени в море. В этой
узкой горловине небольшие морские покатые волны сжимаются, дробятся,
шлепают по скулам нашего сейнера, и кубрик заметно потряхивает.
Иногда, как птица, я прикрываю глаза, прислушиваясь к себе. Но нет, ничего, пока терпимо, и я снова берусь за тетрадь.
Напротив
меня сидит радист с широким серьезным лицом, неторопливо, задумчиво
обедает. Стол в кубрике липок и грязен. На краю стоит алюминиевая миска с
беломорской селедкой, горой лежит хлеб, сахар, стоят кружки пустые и с
недопитым чаем.
То
и дело над головой начинает грохотать, в узкой и низкой двери на почти
отвесном трапе показываются сапоги, потом в кубрик, нагибаясь, входит
кто-нибудь, щупает чайник, наливает в первую попавшуюся кружку, пьет,
перекидывается с радистом несколькими словами, и снова стук по трапу,
опять сапоги, на этот раз поднимающиеся,- уходит на палубу.
Этот
рейс у сейнера как бы ненастоящий: вместо рыбы и грузов везут только
нас, везут из Мезени в Койду - большое поморское село, за сто десять
километров. Сейнер только что разгрузился в Мезени, почти половина
команды поэтому осталась на берегу, осталась и повариха, прибрать
некому, да и не хочется, по-видимому, не то настроение - хочется
поговорить, выпить, поспорить, показать и объяснить нам как можно
больше.
Хорошо
писать под разговоры, под гомон быстрой северной речи, в табачном дыму,
в запахе рыбы, острого рассола... Можно слушать и не слушать, можно
бросить недописанную фразу на полдороге, чтобы прислушаться к другой,
можно захлопнуть тетрадь, выпить водки и самому взяться за горячий спор,
почему банка Окдена называется банкой Окдена.
И
покуда ровно, едва сотрясая корпус, гудит в корме дизель, покуда слегка
поваливается вниз и так же взмывает кубрик, покуда вокруг меня все
прибавляется матросов, все усиливается и учащается говор, покуда я
слушаю и смотрю вокруг - на лица, на одежду, на койки, на трап, на
потолочные иллюминаторы, стараясь все это запомнить,- мысли мои гуляют
далеко, пока наконец я не потрясаюсь вдруг радостью и удивлением, что я
здесь, на Белом море, в этом кубрике, среди этих людей.
Когда-то
в детстве знал я одного человека странной, темной тогда для меня
судьбы. Был он сух, костист и как-то пронзительно, часто до неприятности
даже, остер, стремителен. Черные глаза его во хмелю горели фанатическим
огнем человека, потрясаемого дивными воспоминаниями. И ничего не помню
из его слов, помню только, что не давал он никому слова молвить, кричал,
стучал маленьким костистым кулачком и открыто презирал всех. А презирал
потому, что прошел и проехал когда-то от Пинеги до Мезени.
"От
Пинеги до Мезени! - говорил он шепотом, зажмуривался и крепко стукал
кулачком.- А? Эх ты!.. Понимаешь ты это? От Пинеги до Мезени прошел я
весь Север!"
С
тех пор эти два места казались мне мифически удаленными от всего
нашего, человеческого. Разные другие места, города и деревни были как-то
понятны мне, они были где-то рядом со мной, но вот Мезень... Даже
позже, когда я учился в школе и мог в подробности рассмотреть на карте
эти места, они все равно представлялись мне недостижимыми.
И вот несколько дней назад на пароходе "Юшар" мы пришли в Мезень, и ходу было всего два дня от Архангельска...
Весь
июль стояла на Севере противоестественная жара. В Двине купались ночью.
В Нарьян-Маре ненцы заболевали от жары. Где-то на огромных массивах за
Полярным кругом горели леса и тундра. Солнце, едва склонившись за
горизонт, тотчас восходило с обновленной страстью. И весь день потом
заливало робкую землю нестерпимым светом.
В
один из таких ослепительных полдней пароход "Юшар" - старый, узкий,
домашний - отвалил от пристани в Архангельске и пошел вниз по Двине, к
Белому морю. Все в этой нашей поездке было знойным, ленивым, южным.
Белое море было прозрачно и спокойно, как спокойны бывают вечерами наши
деревенские прудки. Пароход вспарывал, раскидывал на стороны белоснежные
хлопья воды. Перед нами и вокруг нас было два неба - вверху и внизу, и
трудно было найти линию горизонта.
И
капитан "Юшара" Юрий Жуков совсем не походил на северного капитана, а
скорее на капитана какой-нибудь тропической экспрессной линии - так он
был смугл, изящен, такие были у него щегольские усики, такая свежая
рубашка с закатанными рукавами и такой галстук!
И
зной, царивший на пароходе, в его каютах, в его столовых под красное
дерево, блеск медных частей, рубка, на которую больно смотреть,
загорелые матросы - все, все было южное, дремот-ное, привыкшее к
ошеломляющей роскоши тропических дней и черно-бархатным провалам ночей.
Но
было в то же время кругом что-то грозное, с затаенной мощью
напоминавшее о себе. Что-то подкрадывалось, вставало вокруг и не
позволяло успокаиваться, нежиться - наоборот, настораживало, как звук,
все повышающийся до тончайшей бесконечности, как шепчущий голос: "О! О!
Смотри! Смотри!.."
Время
шло, вот исполнилось восемь, вот десять, вот одиннадцать... А небо все
так же сияло, и море сияло, и становилось еще продолжительней, дальше и
ниже, а мы - на высоком носу, раскидывавшем ледяные хлопья пены,как бы
все повышались, повышались и вроде летели уже - туда, где за горизонтом
стояло невидимое нам, но видимое небу, и морю, и спящим птицам солнце.
А
справа от нас то уходил за горизонт, то приближался, восставал мрачный
пустынный берег с ниспадающими в море тяжелыми каменными вертикальными
складками. И от воды дышало иногда таким глубинным, таким тысячелетним
холодом, что сразу на память приходили готовые, "законвертованные"
речные суда, баржи - десятки, сотни, которые должны идти через Ледовитый
океан в Обь и Енисей и которые стояли на рейде в Архангельске, потому
что лед в океане еще не разошелся. Север, Север!..
Так
встретило нас Белое море, Полярный круг, остров Моржовец, в виду
которого простояли мы чуть не полсуток, дожидаясь прилива, чтобы идти в
Мезень с приливной водой. А ночная Мезень встретила нас футбольным
матчем, о котором стоит рассказать поподробнее.
Во
время стоянки возле острова Моржовца мне понадобилось послать
радиограмму в Москву. Я поднялся на мостик, разыскал радиорубку, вошел и
был мгновенно очарован обилием раций, амперметров, переключателей...
Радист
при мне стал передавать радиограмму. Радиограмма принималась
Архангельском. Та-ти-тии-та-та-та...- молниеносно выстукивал радист.
Та-ти-тии-та-та-та...- так же молниеносно повторял Архангельск, и вместе
с этими быстрыми и высокими звуками беспрестанно вспыхивала наверху
рубиновым огнем лампочка.
В
открытую дверь рубки веял свежий ветерок, светило солнце, торопиться
нам было некуда, пароход, посапывая паром, дыша жаром из утробы,
неподвижно стоял на якоре. Мы разговори-лись, зашла речь о футболе, у
радиста худощавого, нервного - дрогнули ноздри, глаза загорелись, и я
узнал о предстоящем матче. Команда парохода "Юшар" готовилась к
футбольному матчу с командой Каменки. У них была уже одна встреча,
выиграли футболисты Каменки - теперь моряки намеревались взять реванш.
Потом
мы встречались с радистом на палубе, на трапах, в столовой, где он
совещался о чем-то с моряками, и, увидев меня, каждый раз дрожал
ноздрями и улыбался и говорил весело вполголоса:
- Порядок!
Это относилось, разумеется, к футболу.
Была
минута волнения, когда выяснилось, что пароход опаздывает против
намеченного и что команда Каменки может разойтись, не дождавшись. Но в
Мезень тотчас была послана радиограм-ма, которую передавал все тот же
радист, и я воображаю, как он стучал и как предвкушал при этом будущую
свою игру!
А
едва "Юшар" бросил якорь против Каменки - от пристани отвалил и полным
ходом пошел к нам буксирный катер. Он причалил с левого борта, в него
сразу стали прыгать моряки с чемоданчиками, и я, хоть и был болен, тоже
прыгнул - так хотелось посмотреть мне на этот матч.
менить стиль (Регистрация необходима)
И
еще не отошла от пристани баржа, которая должна была принять пассажиров
с парохода, мы были уже на берегу и поднимались все выше и выше по
деревянным уступам, по крутой деревянной дороге. А на всех этих уступах
было несметное количество людей, вышедших встречать
пароход,принаряженных, веселых, еще молчаливых, приготовившихся обнимать
родных и друзей, вскрикивать от радости и слушать, как смеются и
вскрикивают другие.
Мы
шли мимо них быстро, как только было можно, и кто-то из шедших впереди
бережно нес мяч - и на нас поглядывали мельком, понимая, что мы не те,
кого они так ждут, что у нас футбол, что это интересно, но это потом,
впереди, а теперь они не этого ждали тут, на берегу, при свете белой
ночи.
Так
мы прошли мимо лесозавода, под погромыхивающей эстакадой, по мосту
через длинный бассейн, забитый бревнами, свернули направо, между домов,
по деревянным мостовым, мимо огородов,- и вышли на стадион.
Уже
видны были ворота - те и другие, уже слышны были сильные тугие удары по
мячу, уже пестрели на поле желтые майки команды Каменки...
Разделись
и моряки "Юшара", разделись и оказались в большинстве своем легкими,
поджары-ми ребятами, у которых только шеи и кисти рук были загорелыми. И
моряки тоже немного потренировались, немного размялись, но как-то
торопливо, неловко - надо было начинать игру, шел десятый час.
И
началась игра! Признаться, когда я смотрел на раздевшихся моряков,
когда увидел их поджарость, их усталые после вахты лица, заметил их
нестройность, несобранность, выражавшую-ся даже в пестроте маек и
трусов, я втайне с грустью предрек им поражение. Мало того, я не
надеялся даже увидеть спортивную игру, я думал, что этот матч будет из
тех, когда голы в те и другие ворота забиваются десятками.
Но
игра началась, фигурки рассыпались по полю, мяч стал подниматься и
опускаться - и, как всегда, поначалу казалось, что фигурки передвигаются
не торопясь, а мяч взлетает и опускается слишком медленно.
А
что было за поле! На нем не было ни боковых линий, ни штрафных
площадок, ни центра... Все оно было усыпано щепками, опилками, покрыто
торфяными кочками. По полю в разных направлениях задумчиво перебегали
собаки. Иногда они садились и, не обращая внимания на игру, следили за
другими собаками, приближающимися к ним с противоположной стороны.
Не
было и болельщиков, только ребята ездили скособочившись, подсунувшись
под раму, поднимаясь и опускаясь на педалях,- ездили по полю на
велосипедах, следя за игрой.
А
игра между тем налаживалась. Она приобретала осмысленность и наливалась
тем нервным током, который до конца позволяет игрокам выдерживать
высокий темп. И было все, что бывает, когда играют мастера: были
прорывы, молниеносные броски, были прекрасные точные передачи, удары
головой и комбинации. Правда, было все это не на том уровне, на каком
бывает у мастеров, но что из того! И еще была та корректность в игре, то
безусловное и мгновенное осознание своих ошибок, которые редко можно
встретить у мастеров.
С
изумлением оглядывался я и видел белую ночь, поле, засыпанное щепками,
которые хрустели у игроков под ногами, собак, велосипедистов-ребят, все
прибавляющихся болельщиков. И слышал уже такие обычные крики их и
свистки, слышал тот невнятный тревожный и короткий гул: "У-у!" - который
рождается и тотчас смолкает во время острых моментов возле ворот.
Ввиду
опоздания парохода решено было сперва играть по тридцать минут в тайме.
Но потом игроки разошлись, пришлось увеличить время до нормального.
Пришел вскоре на стадион и капитан "Юшара" Жуков и даже в лице менялся
так болел за свою команду. Но когда во втором тайме Жуков сменил судью
на поле, когда мне как-то и смотреть на него стало неловко - так уверен
был я, что он станет "подсуживать", то и это опасение мое быстро
развеялось: первым же свистком он назначил штрафной удар в сторону своих
ворот.
Игра
закончилась со счетом 4:3 в пользу команды "Юшара". Футболисты все
вместе разделись, стали купаться в бассейне, тела их бронзово
просвечивали сквозь чайно-коричневую воду, а кругом еще не остыл жаркий
дух разогретого дерева, небо было светло и от высочайших облачков
казалось перламутровым, на реке раздавались короткие крики буксиров,
постукивая, побрякивая, шел по транспортерам лес...
Лет пять назад я сотрудничал в газете "Советский спорт". Я писал очерки о чемпионах и мастерах спорта.
И вот, когда я смотрел на полночный матч в Мезени, мне вспомнился вдруг один легкоатлетический сбор под Москвой.
Среди
палаток по полянам, под деревьями ходили, бегали, прыгали люди такого
роста и такого сложения, что я - молодой крепкий парень - показался себе
в тот день ничтожным и слабым. Их было много, они были собраны в одно
место, и это место на берегу водохранилища, залитое летним солнцем, было
как бы страной будущего, и, глядя на высоких смуглых обитателей этой
страны, я думал тогда с восхищением: вот каким может быть человек!
Наверное,
многие из тех бронзовых богов установили потом на Олимпийских играх в
Мельбурне и теперь в Риме свои фантастические рекорды и многие вошли в
историю - в прекрасную историю роста человеческой мощи.
Но
разве менее прекрасным было то, что происходило в июльскую ночь в
Мезени? И разве меньшего восхищения заслуживают эти ребята, бегавшие по
щепкам на торфяном поле, возле Полярного круга?
Когда-нибудь
люди станут выше ростом, вообще все люди, и тела их будут совершенными,
как и их дух, и они будут жить иначе, чем живем мы. И я думаю, не для
себя, а для тех людей бегают сейчас по щепкам ребята с парохода "Юшар", и
ребята из Каменки, и ребята с тысяч пароходов, из тысяч деревень и
городов, и для того прекрасного времени, а не для себя устанавливаются
рекорды на Олимпийских играх.
Вот
что я думал в ту ночь в Мезени, глядя на игру, на глухо дышащий
лесозавод, на призрачное небо, на худенького пьяного в широчайших штанах
и пиджаке, как он дергался, семенил вдоль боковой линии, не спуская
глаз с мяча, как он навзрыд болел за Каменку и поддавал ногой воздух и
кричал: "Гол!" - хотя никакого гола еще не было, как он замирал с
протянутой вперед и ввысь рукой и топотал ногами, когда гол все-таки
был.
А
еще через два дня мы поднимаемся на борт сейнера "Белужье", который
должен доставить нас в Койду. И едва всходим мы на сейнер, как нас
охватывает устойчивый свежий сильный запах рыбы. Царство леса, в котором
мы были до сих пор, кончилось, мы вступаем в царство рыбы и моря.
На
палубе, на солнце, в запахе рыбы, жмурясь от дыма папиросы и от света,
сидит лоцман. Он из Койды и едет теперь домой, страшно довольный, что не
нужно дожидаться парохода.
Сидит
он вольно, положив ногу на ногу, выставив острую коленку, покачивает
рыбацким сапогом. Губы у него оттопырены, глаза невнятны. Он говорит
присевшим возле матросам, хотя, скорее всего, речь его обращена к нам:
-
Ладно... Первое, я говорю, для моряка - практика. Конечно, сейчас все
по науке. Ладно... У нас в Койде кругом все кошки. Но когда надо, я
всегда проведу. Вот раз ночью бота проводил. Кто на компас глядит, кто
по карте мерит. А я веду по папиросе. Закуриваю папиросу. Ладно...
Он
скашивает глаза на папиросу с намокшим мундштуком, сосет ее
пересмякшими губами. Папироса потухла. Долго отвлеченно хлопает он себя
по карманам, ищет спички, прикуривает, смотрит через борт на
приближающегося к сейнеру на шлюпке капитана и переводит глаза на
матросов.
- Ладно. Закуриваю, гляжу на папиросу. Пол-папиросы скурил, говорю: "Давай лево!" Идем левей, а я себе покуриваю. Ладно...
Его
бесконечные истории, в которых варьируются кошки, ветры, приливы и
отливы, его хвастовство, ленивая самоуверенность похожи на обыкновенное
пьяное бахвальство. Но слушают его серьезно и даже с некоторым
почтением. Может быть, потому, что он из рода Малыгиных - славных
мореходов? Или потому, что не может человек, доживший на море до
пятидесяти лет, действительно не знать всех этих банок, кошек, приливов и
отливов?
3.
С
нами едет еще Игорь Попов - судовой механик из Мурманска. Родом он из
Койды, но в Койде никого у него нет, и сам он не был там уже восемь лет.
А родина все тянула его, и вот он не выдержал, прилетел самолетом в
Мезень. Должен был он ждать несколько дней рейсового парохода - вдруг
внезапное счастье, попутный сейнер, и он с нами на палубе, он тут
свойский, ходит, покрикивает, сыплет неимоверно быстрой речью, которую с
непривычки даже и понять трудно, бежит на нос поднимать якорь.
Включают лебедку, заносят на нос канат с крюком, вдевают крюк в якорную цепь. Попов отвинчивает тормоз и радостно вопит:
- Вирай!
Мокрая блестящая цепь ползет вверх.
- Майнай!
Снова заносится вперед канат и опять:
- Вирай!
Наконец:
- Чист!
И сейнер трогается.
На
палубе не убрано, и чего только не наставлено здесь! Ящики, тара,
корзины, канаты, вытащенная шлюпка, брезент в рыбной чешуе, пустые
бочки... Но палубу не убирают, говорят, перед выходом в море нельзя -
такой обычай.
Нельзя
так нельзя, мы садимся на задраенный трюм, запихиваем рюкзаки под
брезент. Игорь Попов раскрывает чемодан со сдобными булками, приносит
селедку, еще малосольную, пахнущую свежестью, розовую на разрезе, моряки
собираются, рассаживаются кто на чем, вскрывают банки консервов - все
это на трюме, на палубе, под солнцем, как на широчайшем столе. Глаза
всех горят от предвкушаемого наслаждения, лица беспечны и разбросаны,
как планеты,выше и ниже, потому что мы сидим выше и ниже, на палубе, на
трюме, на ящиках, на корточках, а вокруг нас еще снасти, рубка, борта -
как целый мир!
Начинается
внезапный крупный и короткий дождь, закуска засовывается под брезент,
покрытый рыбьей чешуей, мы прячемся в рубку, и настроение еще лучше:
дождь перед выходом в море - добрая примета. Сразу все исчезает,
закрывается, зачеркивается сплошными нитями воды, смутно виден только
нос впереди, мокрые черные мачты, снасти, видна залитая палуба со
вскакивающими и лопающимися пузырями.
Дождь
проходит, уволакивается в сторону Мезени, берега реки раздвигаются, по
носу начинаются короткие частые шлепки, мы снова на палубе, закуска
опять на трюме, еще блестящем от сырости, и палуба чиста. Чисты, блестят
все снасти, а ветер свежеет, ветер говорит, напоминает нам о
неотступном Севере - зной, марево, дымка от пожарищ остались на берегу.
Море по цвету такое же, как все моря в мире, только еще нежней, еще
слабей, и оно здесь всегда прохладно, потому что тут проходит Полярный
круг, потому что тут вместилище всего свирепого и ледяного.
Мы
сопротивляемся Северу, но недолго... Через час мы уже надеваем рубахи и
пожимаемся от ветра, а потом и вовсе бежим в душный, тесный, но теплый
кубрик.
Тянет
теплом из камбуза. На плите беспрерывно греется чайник, и кто ест, кто
пьет чай и говорит, а кто и спит. Сейнер вышел на глубину, капитан
передал штурвал вахтенному, спустился в кубрик, все подвинулись, дали
ему место, и вот он сидит - маленький, коренастый, в круглой кепочке с
коротким козырьком,- хлебает суп, а я расспрашиваю у него о работе.
Говорит он стеснительно, с запинками, но я не отстаю, и кое-что мне
удается выспросить.
Капитана
звать Георгием Артемьевичем Поташевым. Плавает он с четырнадцати лет, а
теперь ему тридцать один. Семнадцать лет на море, семнадцать лет
чувствовать под ногами проседаю-щую палубу - немалый срок! Образование у
капитана небольшое - семь классов, затем архангельская мореходная школа
юнг, потом мореходный учебно-курсовой комбинат по повышению
квалификации...
Свой
сейнер Поташев называет МРТ, то есть малым рыболовным траулером. На
сейнере этом и в самом деле есть траловое приспособление. Водоизмещение
сейнера двести тонн, двигатель стопятидесятисильный. Команда состоит из
восьми человек: капитан и помощник, первый и второй механики, боцман,
радист, матрос и кок. Капитан тут же добавляет, что по штату на его МРТ
положено одиннадцать человек, а их всего восемь, с работой они
справляются хорошо, и, следовательно, с этой стороны они коллектив
ударный.
С
мая почти до половины июля "Белужье" промышляет у Канина Носа, ловит
акул на ярус. Ярус - длинный прочный канат, который выметывается в воду и
устанавливается на буях. К основному канату прикреплено несколько сот
коротких поводков с большими крюками. Крюки наживляются тюленьим салом.
В
позапрошлом году старик хозяин рассказывал мне в Нижней Золотице о том,
как промыш-лял он на Мурмане в тридцатых годах. Поморы выходили в океан
за тридцать верст в шняке - иначе "ёла" (норвежское) и выкидывали ярус
на треску до девяти верст длиной. Выкидывали и ждали "воду", то есть от
прилива до отлива или, наоборот, от отлива до прилива. За один раз
вылавливали до двухсот пудов трески. Народу при таком способе ловли
гибло много, так как погода на Мурмане неустойчива, часто налетают
шторма, шняк же открытый, без палубы, легко заливался. Иногда, по словам
старика, после шторма на берег выносило до сорока рукавиц с одной руки,
то есть до сорока жертв. Утонувших считали по рукавицам...
Помимо
ловли акул, "Белужье" выходит еще в Баренцево море на лов трески
тралом. База его в Мезени, но когда ловят в Баренцевом море, рыбу сдают в
Мурманск.
В
июле-августе, то есть во время перерыва на рыбных промыслах, "Белужье"
используется как грузовое судно. Оно перевозит готовую продукцию -
сельдь, семгу, треску - и промысловое вооружение: акульи снасти, тралы
для ловли трески, дрифтера и кошельки для селедки. Ну и, конечно,
всевозможные грузы, которые только понадобится доставить куда-нибудь.
Грузоподъемность судна - тридцать тонн.
-
Пиши, пиши,- быстро и несколько пренебрежительно говорит мне Игорь
Попов.- Пиши все по правде, а то писатели все про морюшко пишут дак...
Морюшко, поморушко! - передразнивает он кого-то.- Вот у нас тут жила,
может, слыхал, старуха Марфа Крюкова? В Нижней Золотице...
- Знаю,- говорю,- хорошая старуха, сказочница.
-
А! - Попов машет рукой.- Во-во, сказочница! Вот такие-то дак все и
пишут: морюшки, поморушки... А про то не знают, что как в море уйдешь в
Атлантику, да на семь месяцев, да зимой, да тебя штормит, да руки язвами
от соли идут, да жилы рвутся, да водой тебя за борт смывает, да другой
раз по пять суток на койку не приляжешь - это да! А то морюшки,
поморушки...
Наверху
свежий, прохладный ветер по-прежнему, но волны совсем нет, зато нет и
того зеркального спокойствия, в котором мы шли из Архангельска на
"Юшаре".
Мы
еще бродим некоторое время по палубе, но первое оживление спало,
смотреть не на что, кругом море, вода, солнце высоко, небо светлое,
ровное, горизонт чист, изредка покажется далекая точка лесовоза или
тральщика.
Ровный
звук двигателя, ровный ход, ровный ветер - все это успокаивает,
усыпляет... Спит боцман Миша, спит лоцман Малыгин, заснул и Попов,
капитан снова в рубке, механик и радист спустились в кормовой кубрик.
Я
пытаюсь представить себе жизнь моряка, для которого такой вот легкий
приятный рейс, относительная свобода и отдых - редкость. Я думаю, что
такие ясные, чистые небеса и море, обилие света, ночное солнце - только
три месяца в году. А в остальное время ночи, как и у нас, черные и даже
более черные, более холодные и ветреные.
Белое
море мелко. Я видел штурманскую карту этих мест: обычная глубина
двадцать пять - сорок метров, не больше, чем глубина Северной Двины в
устье. Видел я и шторма здешние - свирепые, но мелковолные. Мне
говорили, что в Атлантике, в Ледовитом океане волна гораздо выше,
огромнее и круглее. И может быть, океанскому лайнеру здешний шторм
нипочем...
Но
ведь здешние моряки не ходят на океанских лайнерах! Они работают на
крохотных суденышках - на шхунах, мотоботах, сейнерах, на малых
рыболовных траулерах. Как же бьет море эти суденышки и какими
мужественными должны быть все эти люди!
По-моему,
есть один очень простой способ представить себе степень мужества,
закаленности, физической выносливости и отваги, потребную для той или
иной жизни. Нужно постараться представить себя на месте этих людей и
вместе с ними.
4.
Я
вспоминаю шторм, который разразился у этих берегов, когда я два года
назад жил на тоне возле Вепревского маяка. Был конец сентября, дни
стояли тягостно спокойные, прозрачные, берег был красен и лилов от
осеннего леса, от обилия брусники. Тихая штилевая погода была тем более
невероятна и непонятна, что давно наступила пора штормов. Шторма должны
были быть, но их не было. Каждый вечер вызванивала внизу по песку и
камням шелковая волна, каждый вечер солнце садилось в море, а не в тучи,
и было при этом клюквенного цвета, потом высыпали звезды, ветер был
горний, слабый и теплый. Но рыбаки беспокоились и на ночь обязательно
вырывали тайники.
И
вот в полночь однажды заполыхало молчаливое северное сияние, в полночь
грянуло с неба обилие фантастического света, все засветилось, озарилось
красным, лимонным и зеленым огнем.
- К шторму! - в один голос сказали рыбаки. И в ту же ночь пал шторм.
Ночь
наполнилась ревом и воем. Телефонные провода визжали. Свет маяка был
страшен. Избушка наша вздрагивала - казалось, кто-то злобный и сильный
беспрерывно тряс ее снаружи. Вот выписки из моего тогдашнего дневника
привожу их без изменения:
"Днем.
Снова ходил по берегу. Накат страшный, мутно-бело-желтый. На песке
кучами лежит пена. Она дрожит от ветра, похожа на желе, на воздушный
желтоватый крем.
Ветром от нее отрывает комки, с молниеносной быстротой катит по песку.
Песчаный
берег от наката стал горбатым. Волна, разбившись внизу, медленно
всползает на горб, переваливает его и растекается большими лужами. В
лужах отражается свет от зелено-голубой полосы над горизонтом под
мутными тучами, они одни ярки, стеклянно чисты и гладки на всем темном. В
море свет не отражается, оно грязно-лохматое.
Очень
скучно. Рыбаки плетут сети. Настроение у них плохое, поминутно ругаются
матом. Под окном на земле, прижатый бревнами, лежит черный просмоленный
перемет, и, когда боковым зрением замечаешь, как он шевелится, бьется
от ветра, кажется - это тень, чья-то нервная тень.
Под
вечер. Ветер усилился необычайно. Шторм двенадцать баллов. Трудно выйти
за дверь. Провода уже не стонут, не звенят, а визжат, все повышая тон, и
неизвестно, где он оборвется, хватает за душу.
С
маяка днем еще заметили оторвавшийся от буксира лихтер. Буксир ничем не
мог помочь и ушел. Лихтер выбросил оба якоря, чтобы его не снесло на
кошки. Но и с двумя якорями его проволокло уже несколько миль.
Море
в бинокль ужасно, даже на горизонте видны беспрестанно встающие горбы. И
по-прежнему чист, но уже смугло ал горизонт - неширокая полоса под
синевато-коричневым в тучах небом. По этому смуглому, розовому
поднимаются в необыкновенной дали из-за горизонта холодные пепельные
облака фантастических грозных очертаний.
Избу продувает, и мы беспрерывно топим печку. Быстро темнеет. Сегодня буду спать на верхних нарах под потолком.
Я
не писал еще о маяке. Маяк здесь с проблесковым огнем. Вращающаяся
установка с чередующимся зеленым и красным огнем. Лучи света захватывают
и часть берега, так как сектор маяка градусов двести пятнадцать -
двести двадцать. Принято считать, да я и сам видел, что на море свет
маяка успокаивает, придает бодрости и т. д.- значит, кто-то помнит о
тебе, посылая во тьму свет. Это, так сказать, моральное его действие,
помимо чисто технического, навигационного.
Здесь
же, на берегу, совсем не то ощущение. Когда видишь мертвый зеленый
свет, лучом бегущий по лесистым угорьям, когда видишь вырастающие на
секунду из тьмы мертвые, неестественные, как при свете беззвучной
молнии, деревья и потом, когда луч, глянув и тебе в глаза, перескакивает
на море и, как меч, бежит по волнам, по водяной пыли,- делается
неприятно, неуютно, жутко. Хочется скорей в избу. И тут же, вслед за
зеленым, в глаза тебе заглядывает на мгновение сияющее красное око - луч
его еще призрачнее, еще невещественнее. И так всю ночь кругами ходят
немые лучи и по очереди устремляются в бушующее море..."
Взволнованный воспоминаниями, я поднимаюсь в рубку, чтобы спросить, как переносит шторм этот сейнер.
- О! - говорят мне оживленно.- Волны выше рубки идут!
- Неужели выше? - сомневаюсь я.
-
Выше, выше! А после шторма палуба гола, волна не шутит, волна что ни
есть на палубе - все смоет, как ни крепи. Считай, одни снасти и
остаются.
- Ну, а подолгу ли длятся шторма?
-
А когда как. Смотря по тому, какой ветер. Ветер худой, шалоник,
норд-вест то есть, так долго - неделю или помене. Ну, а горний ветер,
южный значит, тот полегче, тот поприятней будет...
Миновав банку Окдена, Воронов маяк, мы бросаем якорь против Койды, далеко в море.
У
боцмана Миши в Койде родня. Мысль о том, что Койда рядом, что он может
побывать там, встретиться со своими,- мысль эта всю дорогу не давала ему
покоя.
- Ну, ребята! - шептал он нам.- Вы скажите капитану-то, пусть, мол, в Койду зайдет дак, а?
И
тут же преисполнялся радостной энергии, бегал куда-то, что-то делал, а
потом снова и снова напоминал нам, чтобы непременно мы требовали зайти в
Койду.
Нам
тоже приятно было бы прийти в Койду на сейнере, а не пересаживаться в
мотодору, да и все как-то ждали чего-то и поглядывали на нас с надеждой.
Мы
спускаемся с капитаном в кормовой кубрик, достаем таблицы приливов и
отливов, долго рассчитываем, сверяем, перебиваем друг друга,
возвращаемся к прошлым цифрам и наконец устанавливаем, что полный прилив
будет в двадцать три часа: значит, зайти можно. Лоцман Малыгин берется
провести нас, хотя мысль, что он будет вести, руководствуясь чутьем и
папиросой, как-то нам не особенно улыбается.
Но
зайти в Койду - значит задержаться там до следующего прилива, то есть
до утра, тогда как капитан имеет твердый приказ, который нам и
показывает: "Взять корреспондентов, с отливом выйти в море, доставить
корреспондентов в Койду и с той же водой вернуться".
Сходимся
на том, что, если председатель колхоза вышлет мотодору, мы идем в Койду
на ней, если нет, тогда совесть у капитана будет чиста - не высаживать
же нас, как робинзонов, на пустынный берег! - и он идет с нами на
сейнере.
Только
мы так решили, как показываются одновременно две доры. Одна сверху, то
есть от реки, другая снизу - со стороны моря. Та, которая идет со
стороны моря, оказывается ближе к нам, но подвигается почему-то быстрее
вторая. Мы все стоим на палубе, смотрим на ту и другую, передавая из рук
в руки бинокль, и гадаем, почему та, которая мористее, подвигается
медленнее.
-
А она плот буксирует, лес в колхоз тянет,- спокойно замечает лоцман. Он
теперь в зимней шапке, потрезвевший, молчаливый и даже вялый какой-то.
Опять смотрим в бинокль.
- Не лес, а карбас сзади чем-то груженный сильно! - поправляют лоцмана. Тот равнодушно закуривает.
Между
тем вторая дора с зеленой будкой быстро приближается, подходит к нам с
левого борта, но ей машут руками, чтобы обошла: на левом борту лежит
шлюпка, неловко будет спускаться. Дора обходит с кормы и стукается о
правый борт.
Боцман
Миша, будто не он только что страстно хотел попасть в Койду на сейнере,
суетится, собирает всю команду, выстраивает на палубе, мы снимаем
моряков на кинопленку, прощаемся, прыгаем в дору.
Отвалив,
разворачиваемся, машем шляпами, руками, платками, нам отвечают...
Сейнер, к которому мы попривыкли и который казался нам уже порядочным
судном, едва мы отошли, сразу тушуется, превращается в маленькое
суденышко, так что даже удивительно, как на таком можно бороздить моря и
выходить в Атлантику.
- Долго ли до деревни? - кричим мотористу.
- Часа полтора! - отвечает он нам.
Пока
мы прощались, пока пересаживались в дору, другая, та, что шла с моря,
обогнала нас и теперь поплевывает дымком и паром впереди. Лоцман был
прав: на буксире у нее два плота, поэтому она так медленно идет.
Лоцман
совсем дремлет, не смотрит ни на что и ни на кого. Зато Попову не
сидится на месте. Он машет капитану нашей доры, чтобы он подвернул к
той, с лесом - там едут какие-то его знакомые, которых он узнал еще с
палубы сейнера.
5.
Мы
подворачиваем, догоняем, идем несколько секунд бок о бок. Попов
перетягивается через борт, подает руки, ему в ответ тоже суют руки, все
смеются, перекрикиваются, даже лоцман слегка оживляется.
Потом мы обходим их, вырываемся вперед, успокаиваемся, усаживаемся поудобнее, пониже, хоронясь за бортом от холодного ветерка.
Солнце
садится. Садится оно медленно и все краснеет, краснеет... Оно окружено
облаками, которые багровы, прозрачны, с огненными краями и напоминают
вздыбившиеся волосы рыжей женщины. По мере того как садится солнце, море
темнеет, становится ультрамариновым, почти черным. Мрачный голый берег
тянется справа от нас, вытягивая сзади черные мысы все дальше в море,
все ближе подбираясь к низкому шару солнца,- мы входим в залив, в устье
реки Койды.
Время
десять, потом четверть одиннадцатого, потом половина, потом без
двадцати... Солнце, кажется, остановилось, а берег за нами крадется все
дальше в море, вот-вот закроет солнце, и нам хочется, чтобы оно скорее
село. Но оно все не садится, и берег наконец закрывает его, и мы видим
теперь только черную плоскую полосу берега под зеленовато-алым небом и
облака - внизу огневые, ярко-красные, выше - желтей и совсем высокие
серебристые облачка, которые будут так стоять всю ночь, не теряя своего
белого цвета.
Смотрю
вперед и вижу, что противоположный правый берег бухты приблизился,
красно освещен и так же ровен, плосок, как и задний,- вода мутнеет, мы
входим в реку.
Еще
полчаса ходу, и вот показывается то, что мигом выводит нас из
оцепенения. Показывают-ся первые сизые постройки, высокие амбары на
берегу, очень редкие, одинокие, со съездами, по которым можно вкатывать
бочки и даже въезжать на телеге на второй этаж. Возле амбаров стоят
свежеотесанные желтоватые колья от ставных неводов. Колья высокие, метра
три с половиной, составлены в пирамиды и напоминают издали индейские
вигвамы.
Дома,
избы серые и черные от времени, с белыми наличниками окон в два этажа,
все чаще. На отмелом берегу видны уже следы людей и коров, уже чернеют
первые вытащенные на берег карбасы, а впереди видна церковь без креста,
частота построек, деревянные тротуары, изгороди, перечеркивающие все это
зеленое и серое, глухие длинные бревенчатые стены складов и домов,
виден причал, бот возле причала, доры, моторки на якорях - все
повернутые носом против течения. А на берегу дикий, громадный,
неожиданный здесь крест - покосившийся, поддерживаемый только
проволокой, натянутой от земли к телефонному столбу...
Стук
мотора обрывается, с журчанием все медленней подходим мы к мотоботу,
причаленному возле пристани, слабо стукаемся о его борт, перелезаем на
него, шагаем по ящикам, по бочкам, сложенным на палубе, выбираемся на
причал. Половина двенадцатого. Светло. В деревне почти никто не спит.
Ребята и девушки гуляют по мосткам, или стоят возле изгородей, или сидят
на крыльце. Нас встречает председатель колхоза.
Мы в Койде.
2
Избы
в Койде стоят, как корабли на покое. Все они повернуты окнами на юг, на
лето, все длинны и высоки, с глухими стенами по бокам, с полукруглыми
воротами сзади наверху, с бревенчатыми подъемами, которые называют здесь
съездами.
В
этих домах пахнет прошлым веком - старым деревом, старой одеждой,
многолетней пылью... Почти все они выстроены семьдесят - сто лет назад,
некоторые еще древнее, но все стоят, и крепко, и сносу им нет.
В домах пахнет еще морем: рыбой, сухими водорослями, старыми сетями, сапогами, сшитыми из тюленьей кожи.
Убранство
большинства домов старинное - широкие деревянные кровати, шкафы,
сделанные прадедом или привезенные из Норвегии, такие же старые стулья и
лавки, древние медные рукомойники, древние фаянсовые тарелки, покрытые
густой сетью трещин.
Но
есть и новый стиль: обилие вышивок, никелированные кровати с горкой
подушек, диваны, зеркала на стенах, комоды, крашеные полы в половиках,
приемники и открытки, приколотые где только возможно.
В
этой деревне вот уже лет триста или четыреста живут поморы "койдена",
как они сами себя называют. И жизнь каждого из них столь же сложна,
наполнена трудом, разнообразными занятиями, мыслями и чувствами, как
вообще жизнь любого человека на земле. Жизнь этих людей поэтична в самом
изначальном значении этого слова.
Впрочем,
поэзия имеет много кругов, а этой ночью я не хочу пускаться на дальние.
Мне как-то не хочется сейчас представлять жизнь этих людей во всей ее
многообразности, во всей совокупно-сти традиций, наследств, заветов
отцов, новых ростков, которые знаменуют новое время, экономики, всех
тонких постоянных взаимоотношений, которыми спаяно это маленькое
человеческое общество, живущее в тундре, на берегу моря, отделенное
внешне от всего мира, но в то же время связанное и с миром, потому что
живет и работает оно не только во имя себя и своих детей, но и во имя
неисчислимых других людей.
Бывают
минуты, когда кажется, что живешь ты здесь веки вечные и впереди у тебя
еще больше времени, и вовсе не нужно жадно пускаться в изучение, а
может быть, самое важное сейчас - просто посидеть и посмотреть.
Я
сижу и курю у открытого окна. В комнате светло. Живу я у старой,
высокой, сухопарой женщины. Скотины она не держит и не работает. Раньше
работала на почте: зимой и летом, в морозы и дожди носила и возила
почту.
Три
года назад тоже на Белом море - только на Летнем берегу - жил я на тоне
у рыбаков. Раз в два или три дня на солнечной светлоте берега, на грани
воды и земли, появлялась одинокая фигурка женщины. Приближалась она
медленно. Следы этой женщины, если посмотреть потом, были частыми и
усталыми. Она волочила ноги и ступала нетвердо. Следы скоро заравнивало
водой, а старуха, молча, хмуро, отдав почту рыбакам, уходила дальше и
скоро скрывалась за голубым крутым мысом. Ходила она из Лопшеньги в
Летний Наволок. Расстояние между этими деревнями было тридцать пять
километров.
Жизнь
человека полна подвигов, и это слово очень полюбилось нашим
литераторам. Но, странно, я никогда не слыхал его от людей, творящих эти
самые подвиги. Они никогда не рассказывали как о подвиге о своей
трудной работе, полной иногда смертельных опасностей.
И
вот в то лето я стал думать о старухе почтальонше. Я воображал ее
болезни. Ее старческую немощь. Я думал о том, как одиноко ей живется,
как тяжело просыпаться ей по утрам, пройдя накануне несколько десятков
километров.
И
еще я думал, что она никогда не жалуется, не плачет, не надоедает людям
своими недомоганиями. И что она прожила большую жизнь, и, когда молодая
была, наверное, работала наравне с мужиками, и, наверное, любила в свое
время страстно, и детей вырастила... И что, конечно же, не только эти
невнятные следы, которые каждый день смывают волны, останутся от нее в
мире. Что она живет и делает все то, что должен делать человек на земле.
И если жизнь ее шла своим тихим чередом, несмотря на все несчастья,
если она все-таки продолжалась наперекор всему, то как же не восхититься
этим человеческим мужеством, этим тихим постоянным мужеством, я бы
сказал!
Я
хотел написать о ней грустный, но героический рассказ. Рассказ этот
долго мне не давался, а потом неожиданно для себя я написал совершенно
другой рассказ о почтальонше - молодой девчонке Маньке.
Теперь,
в Койде, я как бы вновь встретился с давней своей героиней, перед
которой я в долгу еще. И теперь я сижу у окна, а она сидит у другого, и
мы молча смотрим на улицу.
Туман...
Он волнами идет с моря, и где лето, где тепло, куда девалась июльская
истома? Будто кто-то там, на Севере, наклонил слегка исполинскую чашу с
холодом, и холод полился, потек по островам, по морю, по тундре...
Из
клуба расходятся люди. Они разговаривают, перекликаются негромко, и
голоса их, усилен-ные полночной тишиной, отдаются от деревянных стен.
Лошади со звонким топотом табунками бегают по мосткам - рыжие лошади,
которые всю ночь пасутся по деревне, скубут траву, трутся о
потрескивающие изгороди.
К хозяйке приходят женщины, коротко оглядывают меня и садятся тоже к окну. Молчат. Спросят о чем-нибудь друг друга и молчат.
6.
Потом все выходят в другую половину.
Смотрю
на часы - половина первого ночи. Светло. Дом в тумане с синими тенями.
Хотя это не тени, конечно, просто одна сторона - северная, светлее, а
южная синее, сизее.
Открывается
дверь, в комнату с топотом входит парень. Мутно смотрит на меня,
проходит, заглядывает за печь. Затем происходит следующий диалог:
- Е аатка-то дак, а? - Это произносится молниеносно, как вообще вся здешняя быстрая речь, а означает: "Где божатка-то дак, а?"
- Чего?
- Аатка-то, оою, дак де? (Божатка-то, говорю, дак где?)
- Хозяйка, что ли? - пытаюсь догадаться я.
- Ну-ну, ояйка, не знаешь, дак, что ли! (Ну-ну, хозяйка, не понимаешь, дак, что ли!)
- Наверно, у себя...
Долгая тупая пауза. Парень покачивается, изумленно смотрит на меня.
- А исее! А иссее? (Как из себе?)
- Чего?
Тогда он поворачивается, машет на меня рукой и выходит, громко пробормотав:
- А! Яны осем дак, алакат не ат чо! (А! Пьяный совсем дак, балакат не знат что!)
Немного
погодя выхожу на улицу и я. Сизый покосившийся крест, поддерживаемый
проволо-кой от телефонного столба, теперь черен на фоне зари. Возле
рыбкоопа целая гора всевозможных товаров и материалов. Здесь и бочки, и
ящики, и новые кровати, упакованные в рогожу, и стекло, и части от
сельхозмашин, и бочки с горючим, и пустые картонные коробки из-под
продуктов... На крыльце сидит сторожиха в большом тулупе. Дремлет. Но,
едва заслышит шаги, поднимает голову, долго провожает взглядом человека -
и опять дремлет.
Отлив.
Река ушла, обнажив широкие отмели и острова из желтого песка. Мотобот у
причала лежит на боку на суше. Карбасы и моторки, стоявшие в прилив на
якорях, теперь все лежат на дне.
Реки
здесь странные. Шесть часов они текут в море. Следующие шесть часов под
напором прилива вода идет вспять. Приливы здесь высокие, до четырех
метров в полнолуние, и приливная вода заходит в реку на десятки
километров. Вода в реке в это время соленая.
Побродив,
я возвращаюсь в дом, помедлив на пороге, посмотрев на реку, на деревню -
трудно уйти от белой ночи, трудно заставить себя спать, все время
кажется, что пропустишь что-то очень редкое, счастливое.
Хозяйки
нет, пришли сказали, что ее крестник, тот самый, который приходил к ней
час назад, еще выпил и буянит теперь в другом доме, видном из нашего.
Снова
я сажусь к окну. Вот вижу - растворяется дверь на крыльцо в том доме,
какие-то люди показываются, возятся некоторое время и снова скрываются. Я
беру бинокль, навожу, очень хорошо все видно, стекла окон отливают
глухим блеском, стены сизы, дом как бы спит, но я знаю - внутри что-то
делается, и от этого дом становится сразу таинствен, я чего-то жду и не
могу оторваться от бинокля.
Через
минуту на крыльцо выскакивает моя хозяйка с какой-то женщиной, обе
оправляют плат-ки и волосы, обе тяжело дышат и что-то говорят или кричат
в темную внутренность распахнутой двери. Потом дверь опять кто-то
захлопывает изнутри, и хозяйка с соседкой остаются на крыльце.
Они
спускаются вниз, заходят за угол и останавливаются, прячась почему-то,
осторожно выглядывая и прислушиваясь к тому, что делается в доме.
Проходит еще несколько минут, женщины успокаиваются, разговаривают друг с
другом.
До
дома метров двести, и ничего не слышно, но видно все прекрасно. Женщин
одолевают комары, они отмахиваются, потирают шеи и щеки, но в то же
время как бы и не замечают комаров - настолько любопытно им происходящее
в доме.
Не
выдержав, они на цыпочках поднимаются на крыльцо. Вид у них, как у
девчонок, захвачен-ных игрой,- жуткой и веселой. Соседка осторожно
приотворяет дверь, просовывает внутрь голову. Хозяйка моя переминается
сзади. Вот соседка совсем скрывается внутри. Хозяйка остается на крыльце
одна. Вся фигура ее, длинная, сухая, выражает сильнейшее любопытство и
некоторую обиду на то, что она осталась на улице,- и раздумье, и
нерешительность...
Ей,
видно, очень хочется быть там, внутри, чтобы принимать участие в
происходящем. Но и домой нужно, поздно уже, а в то же время нельзя
оторваться, хотя дольше стоять на крыльце вроде и неловко, могут
увидать, и она все оглядывается, машинально отмахиваясь от комаров.
В
доме, кажется, все стихает, хозяйка спускается с крыльца, заходит опять
за угол, слушает некоторое время, подняв ухо, потом машет рукой и
решительно направляется в проулок.
3
Колхоз
держит коров своих на отгонном пастбище, километрах в пятидесяти вверх
по реке. Мы собрались поехать туда, и вот часов около двенадцати ночи
приходит к нам председатель Воронухин, одетый по-дорожному, в телогрейке
и сапогах, приходит сказать, что моторка уже готова, вода поднимается и
надо трогаться.
Через
полчаса мы на берегу, возле магазина. Начало прилива, берега реки еще
обнажены и мокры. На крыльце сидят несколько рыбаков, молча покуривают,
смотрят на моторку, на нас... В моторке закрывают брезентом пустые ящики
для масла, прилаживают, чтобы удобней было сидеть. Бредем к ней по
воде, забираемся, рассаживаемся - мы на носу, Воронухин, моторист и
девушка-доярка на корме. Моторист лениво приподымается, дергает ногой и
валится опять за борт. Мотор начинает тупо и звонко трещать, за кормой
взбивается белое месиво. Воронухин ворочает румпелем, и мы выходим на
середину реки.
Разворачиваясь,
отдаляются избы, постройки, люди на крыльце, и через пять минут видна
уже вся деревня, вытянувшаяся по берегу лицом в тундру, к югу, спиной к
морю.
Берега
ровные, далекие, плоские, без единого деревца. Моторка по течению,
идущему с моря, бежит шибко, переходя по фарватеру от одного берега к
другому, выплескивая на песчаные отмели позади постоянный жгут ходовой
волны. Река скоро сужается, берега повышаются, делаются обрывистыми,
начинают обрастать кустами и карликовыми березами.
Ночь
облачна и поэтому пасмурна, без блеска, без яркости. Вчера весь вечер
нагоняло с моря туман, туман разошелся, а облака пришли прочно, обложили
небо, раза два принимался накрапывать дождь, но так и не раззадорился.
Чайки
спят на песке под обрывами. Треск моторки будит их. Сквозь сон они
слышат что-то мешающее им, и это что-то все близится, близится, и вот уж
невыносимо больше спать, надо открывать глаза. Они открывают, видят
рядом моторку, неподвижных в ней людей, разнимают крылья и неохотно
летят в сторону моря, где тихо.
С
нами едет девушка, примостилась рядом с Воронухиным, поджалась милое
лицо, одно из тех лиц, которые тем милее становятся, чем больше на них
смотришь. Она все улыбается... Взглянешь на нее, она поймает взгляд и
улыбнется, но не тебе, а как бы своим мыслям о тебе, о низком небе, о
дороге, о пасмурном свете белой ночи. Или тому, кто остался в деревне?
А
когда на нее не смотрят, она успокаивается, совсем остается наедине с
собой и что-то шепчет. Я посматриваю из-под капюшона на ее губы,
стараюсь догадаться, что она шепчет. Наконец я догадываюсь: она поет
песню. Поет тихонько, про себя, голоса не слыхать за треском мотора, а
губы шевелятся.
Что
же еще делать в этом равномерном треске среди всеобщей тишины? Смотреть
на приземистую природу, знать, что там тихо, воображать эту тишину?
В
лодке пахнет горючим, ящиками, брезентом, и мне вспоминается
Архангельск, каким он предстал нам, каким уже отошел от нас, потонув в
знойных ослепительно дымных миражах.
Каждый
город многолик, точно так же и Архангельск, и каким ни назови его -
задумчивым, молчаливым, странным, светлым, деревянным, все будет не так,
неточно.
В
Архангельске я бывал не один раз, летом и осенью, при всякой погоде, и
каждый раз покасывался он мне своей новой, незнакомой стороной, хоть
каждый раз видел я его мельком, стремясь куда-то вдаль, в свои
палестины, которые, как я думал, открыть предназначено было мне.
Архангельск
в ту пору представлялся мне воротами, началом великих и загадочных
дорог, ведущих бог знает куда. Будто именно в Архангельске проходила та
вещая черта, которая отделяла все знакомое, испытанное от необычайного,
известного нам, людям средней России, только по былинам, по сказам. И
каждый раз в Архангельске испытывал я глухое мощное и постоянное
волнение при мысли об обилии дорог, открывавшихся передо мною.
7.
В
номере гостиницы слышал я днем и ночью пароходные гудки и рокот моторов
на аэродроме на той стороне Двины, видел над крышами домов верхушки
мачт лесовозов, шхун, пассажирских пароходов, траулеров... Я смотрел на
карту Архангельской области, и названия островов, рек, сел, становищ
завораживали меня - куда поехать?
Можно
поехать в Кую или в Зимнюю Золотицу. Или в Лопшеньгу. В Пушлахту, на
остров Жижгин или на Соловецкие острова. Или, может быть, в Кандалакшу? А
дальше к северу названия становились еще заманчивей - остров Моржовец,
Мегра, Чижа, Шойна, Канин Нос, Чешская губа и мыс Святой Нос, остров
Колгуев, Топседа и острова Гуляевские Кошки!
Но
мне почему-то всегда хотелось пожить не на временных становищах, не на
полярных зимовках и радиостанциях, а в деревнях - в местах исконных
русских поселений, в местах, где жизнь идет не на скорую руку, а
постоянная, столетняя, где людей привязывает к дому семья, дети,
хозяйство, рождение, привычный наследственный труд и кресты на могилах
отцов и дедов.
Так
каждый раз приходил ко мне Архангельск на короткий миг морским
причалом, бортом парохода, громом лебедок, зевами трюмов, прощальной
суетой на палубе, прощальным же долгим гудком.
Но
на этот раз мы решили узнать о нем побольше, посмотреть на него
попристальней. И первое, что довелось нам увидеть, был лесокомбинат
имени Ленина.
Мы
долго ехали к нему на обкомовских машинах, от нас уходили улицы, старые
и новые каменные дома, причалы, склады на берегах Двины, и начинались
новые, отличные от прежних постройки, как бы один рабочий поселок,
растянувшийся на многие километры. Деревянные мостовые, заборы, новые
стандартные деревянные же дома коричневого цвета с белыми налични-ками
окон, опилки, опилки, столовые, магазины, малолюдство, но зато обилие
грузовых автома-шин, обилие стрел подъемных кранов за заборами, обилие
строек, кирпичных фундаментов, бетономешалок, обилие лозунгов на
деревянных стендах и надписей громадными красными буквами: "Не курить",
"Nо smокing", "Не курить"...
Была
у меня минута волнения, когда входили мы на комбинат,- будто встретил
старого друга, будто звучно пришло и встало передо мной прошлое. Тот же
запах свежих опилок, те же звуки шипящего пара, музыкально оседающих
сизых, накатанных досок под ногой, визг пил, стук сбрасываемых досок,
весь этот шум, гул большого завода, многих машин... Когда-то так много
времени провел я среди рабочих лесозавода на глухой реке, среди ее
блеска, обилия леса в запани, среди до черноты загорелых людей,
направляющих баграми лес в бассейны, к бревнотаскам!
И
вот в жаркий полдень входим мы на комбинат и идем, идем по деревянной
улице, по горячим, сизо сияющим доскам, мимо цехов, гудящих изнутри, под
паропроводами, в сладком запахе пара, мазута и свежего дерева.
Потом
в глаза нам ударяет сверкающий, свеже-голубой от неба простор Двины,
разом показы-вается все то множество кораблей, что стоит на рейде и
двигается вверх и вниз, а внизу, под нами, открываются длинные мостки,
боны, переходы над водой, над воротами, над бассейнами, куда идет и идет
мокрый лес с черной и темно-коричневой блестящей корой.
Главное
здание комбината - лесопильный цех - стоит вплотную к воде, поворотясь к
ней своей торцовой кирпичной стеной, с низвергающимся водопадом
нескольких рукавов лесотасок, по которым лес, однако, идет не вниз, а
вверх, из воды.
Транспортеры
лязгают, сдвигаются и замирают, из дуговых труб над каждым
транспортером бьет белопенная вода, направляемая на бревна, омывающая их
и порождающая радуги.
Внутри
лесопильного цеха беспрестанно гудит, визжит - так что даже мостки, на
которых мы стоим, ощутимо дрожат. А здесь дует свежий ветер, пахнущий
рекой, смолой, таинственным духом сырого дерева, колеблется вода в
бассейнах, сортируются, кружатся бревна, подталкивае-мые с роковой
неумолимостью к белым крюкам транспортеров.
По
трапу, по полукруглой дороге, ведущей вверх вдоль транспортеров,
поднимаемся и мы во второй этаж, ныряем в низкую фанерную дверцу и
останавливаемся со свету, пораженные ненасытным яростным ритмичным
гулом, острым запахом скипидара и сумерками огромного помещения. Рядом с
нами то отъезжает, таща за собой резиновый шланг электрокабеля, то
медленно, терпеливо и упорно подает в пасть лесорамы зажатое бревно
рабочий на длинной машине, похожей на автокар. И когда он стремительно
откатывается назад, к стене, транспортер приходит в движение, очередное
бревно подвигается, встречает на своем пути косо направленный, смачно
блестящий, затертый железный бортик, тяжко низвергается вниз, в желоба
длинной машины, которая тут же влечет его к лесораме, едва успевшей
поглотить предыдущее бревно. И лесорама вновь начинает неуемно и яростно
визжать и выть, и новое бревно так же беспомощно дрожит в ее зубах, как
и предыдущее.
Опиленные
бревна идут затем далее, на другую лесораму, там вновь распиливаются
уже на доски, затем мчатся по ленточному транспортеру к обрезным
станкам, и там циркульные пилы коротко и горячо рявкают, отсекая,
отшвыривая от досок торцы, а доски - теперь аккуратные, ровные,
медовые,стремительно проезжают по эстакаде, сваливаются вниз, в
сортировочную, и там медленно плывут, влекомые цепями, и там по ним
ходят и бегают работницы, раскладывая, переворачивая, сортируя, пока
наконец доски не оказываются на улице, на площадке, где их разносят по
кучам и откуда лесовозы увозят на биржу сушиться.
Очарованные,
слегка оглушенные движением леса, стуком досок, похожим на хлопанье
кнута, ревом дереводробилки, лесорам, обрезных станков, торцовых пил, то
бешено несущимися, то едва влачащимися транспортерами,- мы отдыхаем,
курим в курилке, в то время как сопровождающий нас секретарь партбюро
комбината говорит о производстве, называет цифры, объясняет нам сущность
потоков, называет сорта досок.
Под
его объяснения хорошо думается о городе, воображаются десятки
лесозаводов, колоссаль-ные биржи сырья, лесовозы всех стран, бороздящие
моря, беспрерывные вереницы составов, идущие из Архангельска на юг,
бесконечные плоты, буксируемые вниз по Двине...
Лес,
лес - то, что так ценно, так необходимо всем, что так дорого в южных
безлесных местах, что попадает к нам в виде шпал, мебели, досок,
крепежной стойки, карандаша, лыж, фанеры,- здесь в таком изобилии, так
переполняет город, что, куда ни глянешь, всюду одно и то же: штабеля,
штабеля, штабеля по пять, по десять тысяч кубометров, штабеля,
выкаченные на берег про запас на зиму, штабеля желтых досок, деревянные
тротуары, мостовые, дома, даже сама земля, десятки лет засыпаемая
опилками,деревянная, упругая, пахнущая скипидаром!
Мы
выходим опять на жаркий воздух, идем по территории завода, лавируя в
лабиринте между уложенных досок, в каком-то душистом маленьком городе с
улицами и переулками, с движущи-мися вагонетками и лесовозами, проходим
под погромыхивающими, постукивающими эстакада-ми, мимо надписей "Не
курить", мимо ярко-красного пожарного инвентаря, заходим в мебельный цех
с его беспрерывным стуком, заглядываем в цех тары, заваленный плотными
пачками ящичной доски, и выходим опять к Двине, на пирс, к которому
швартуются морские лесовозы.
Они
здесь, эти иностранцы бежевого, молочного, сливочного цвета,длинные, с
современны-ми закругленными надстройками, с невысокими толстыми мачтами,
с путаницей лебедочных стрел. Их борта вровень с пирсом, палубы их
завалены досками, имена их коротки и звучны. Норвежцы, датчане, немцы,
шведы, французы,- флаги и трубы их пестрят красным, синим, желтым,
крестами, каймами, квадратами, треугольниками.
Среди
матросов много негров и много бородатых. Почти все обнажены по пояс,
кофейно-загорелы. Негры работают, тонко жужжат лебедки, пачки досок
поднимаются в голубое небо, стрелы полуоборачиваются, доски повисают над
трюмами, изнутри, из шахтной темноты, раздается гулкий крик, спина
стоящего на краю трюма склоняется, рукавица предостерегающе вздета,
доски идут вниз, потом напряжение троса слабнет...
На
борту стоит и с презрительным любопытством посматривает на нас боцман.
Он брюхаст, в коротких штанах, с жирными ляжками и толстыми руками.
Розовое лицо его кажется небольшим под широким козырьком смятой, сбитой
на сторону морской фуражки. Он курит. Он у себя на борту. В своей
стране. Ему чужд, не нужен город, в котором нет ночных кабаков и
публичных домов.
8.
А
сверху по деревянной дороге все катят и катят лесовозы, заворачивают
направо и налево - высокие, похожие на гигантских насекомых, цепко
держащих внизу, под брюхом, пачки досок. Подкатив к борту, они
останавливаются на секунду и отъезжают, оставив после себя доски, как
насекомое - яйцо на песке.
Покуда
я писал все это, не обращая внимания на треск мотора, на остановки,
когда на винт наматывалась трава и моторист засучивал рукав и лез под
корму очищать, а Воронухин, виновато улыбаясь, закуривал - и я мельком
хорошо понимал его виноватую улыбку: ведь он сидел на руле и этим как бы
отвечал за фарватер реки, за все ее камни, мели и водоросли,- покуда я
думал об иностранном боцмане - что бы еще о нем написать? - и об
Архангельске, на корме совещались, крича друг другу в ухо, и решили
наконец пристать к берегу.
Я
бросаю своего боцмана и вылезаю вместе со всеми на берег. Белая ночь
перешла в рассвет. Может быть, и солнце встало, но его не видно за
тучами.
Очень
тихо, только росистая трава хрустит под нашими сапогами и кедами. Мы
все сразу закуриваем, прохаживаемся среди розового иван-чая, который нам
по пояс. Река неподвижна, моторка приткнулась к берегу. И берега
неподвижны. Так редко это видишь - этот рассветный час в лесу, на реке.
Вот
пролетели кулики над рекой. Вот сделали два круга над нами утки, и был
слышен звук от их крыльев. Как они ловят здесь границу ночи и дня?
Вон
стоит избушка - пустая. Здесь, говорят, жил рыбак, ловил хариусов в
реке. И я думаю уже, как он на рассвете в такой тишине по росе шел вниз с
удочками. И постукивал в лодке, перекладывая удочки и весла, и как тихо
ехал потом на перекат, как тихо опускал в воду якорь и налаживал потом
свои удочки. А небо разгоралось, и хариусы начинали брать. И он
вытаскивал их одного за другим, и они, побившись, засыпали у него в
лодке.
А
потом он возвращался и топил печь. Дым шел из трубы, вон из той самой
трубы, и если ветерок нажимал сверху, то дым сваливался с крыши и уходил
в лес. В лесу тогда далеко пахло березовым дымом, и это нюхал лось
где-нибудь у себя в чаще.
Короткая
минута отдыха, озябшие лица и руки, потопывания, попрыгивания,
торопливые затяжки, короткие тихие слова и тихие улыбки слова и улыбки о
здешнем: о сенокосе, о комарах, о реке, о рыбе, о коровах, которые в
эту минуту пасутся, лежат и стоят неподвижно где-то там, в лугах, выше
по реке. Последние взгляды кругом, последнее наслаждение тишиной, и мы
опять в лодке, опять трещит мотор, окружающее сразу испуганно уходит от
нас, и можно снова вспоминать Архангельск.
На
рыбокомбинате нам не повезло. Разгрузка рыбы кончилась, рыба прошла
обработку, была вымыта, засолена, забита в бочки, укачена на склад...
Возле
причала стояли два траулера с мокрыми и скользкими от рыбы палубами,
еще возбужда-юще пахли свежестью моря и водорослей, а их уже окатывали
из шлангов, везде по бортам звенела и журчала вода, а уж по сходням
спускали вниз ящики с продовольствием, уж подъехала и стала на краю
пирса автомашина-хлебовоз, и из нутра ее тепло дышало ржаным духом, и
нам покрикивали снизу, с палубы:
-
Эй, корреспонденты! Вот опишите-ка в "Крокодиле"... Эй, слышь! Как
погрузочка идет! Вручную! Эй, корреспонденты, давай не гнись, катай их
всех в "Крокодил"!
И
опять нам открыта Двина, вернее, кусок ее, нечто вроде затона, набитого
траулерами. Черные, бокастые, со вздернутыми тупыми носами и круглыми
кормами, они стоят так тесно, так родственно-крепко прижавшись друг к
другу, что мачты и снасти их переплелись в нечто туманное,
заштрихованное, и кажется, что по всем этим траулерам можно ходить,
перешагивая с одного на другой.
Заходим
мы и на двор, где под солнцем ослепляет нас рассыпанная соль и где от
бочек, ящиков, канатов, от широчайших брезентовых роб девушек еще
головокружительней пахнет морем, бродим по пустому темному и тихому цеху
рыбообработки. Здесь тоже журчит вода, все омывается, все мокро и
глянцевито поблескивает - пол, желоба, тачки, носилки, транспортеры,
моечные машины, отовсюду каплет и попахивает дезинфекцией.
Здесь
люди ходят не торопясь, здесь все как бы расправляет плечи в блаженном
отдыхе, здесь все дышит, но дыхание уже спокойное, посапывающее. А я
воображаю внезапно, как тут все кипит, снует, работает с точностью
часового механизма, когда с траулеров идет, выкачивается и валится сюда
сверху рыба, с шелковистым шуршанием мчится по желобам, от машины к
машине, от рук к рукам, моется, переворачивается, шкерится,
распластывается, солится, наливается соленым вкусом, чтобы упокоиться
потом в плотной темноте бочек! И как напряжены тогда все руки, и глаза, и
тачки, и вода, и желоба, какой, верно, сырой, мягкий, липкий шум стоит
здесь от одновременной обработки неисчислимого множества рыбьих тел!
Зато
в коптильном цехе застали мы оживленную работу. Между чанов с розоватой
мутной водой стояли работницы в резиновых сапогах, в фартуках и
шкерили, мыли, прополаскивали и обвязывали бечевкой морских окуней и
треску. Здесь тоже были влажные и скользкие решетчатые настилы, и здесь
журчала вода и раздавались постоянные вязкие звуки. Но не это было
главное, а главное было где-то рядом, за стенами, и совершалось оно в
тайне и тишине, и о нем настойчиво напоминал нам только слабый синеватый
дымок, наполнявший и пропитывавший здесь все, и запах паленого.
И
нас повели в глубину, в чрево, в сумрак здания - проходами, комнатами,
пока наконец мы не вошли во что-то темное и смутно большое. Мы
остановились перед рядом высоких железных дверей, а когда для нас
отворили одну из них, стала видна дымная глубина, и там, в глубине,
медленно разворачиваясь, развеваясь, полыхал винный пламень. Дым в
высоте камеры, неровно и смутно освещаемый с исподу, казался изумрудным,
и в дыму этом на рамах висели и многие дни коптились бесчисленные
черные ряды рыб...
Об
Архангельске можно писать бесконечно. Он разнообразен и контрастен. Он
стар, но по существу строиться начинает только сейчас. Есть города, для
которых все в прошлом. У Архангельска - все в будущем.
Много
ли веку у дерева? Деревянный дом стоит пятьдесят - сто лет. Потом на
его месте строят новый, и этот новый часто совсем не похож на старый. Я
видел снимки Архангельска середины прошлого века, с жадностью старался
отыскать на них знакомые мне улицы, знакомые дома - и не мог.
Как понять душу города?
Можно
свернуть с улицы Павлина Виноградова, пойти по любому переулку и через
двести метров очутиться как бы в глубокой провинции и в прошлом веке.
Деревянные тротуары, между досок лезет трава, возле ступенек крылец
цветут одуванчики, заборы заваливаются внутрь или наружу. Дома -
одноэтажные и двухэтажные, с высокими крышами, с наружными лестницами,
напоминающими трапы; и в этих домах, в их фигурных башенках со шпилями, с
петушками в их антресолях, в маленьких окошечках есть что-то милое,
давно забытое, чуть ли не голландское. А во дворах - трава, и колодцы, и
старые ивы, и мостки, и сараи...
Можно
сидеть в белую ночь на таком дворике под ивой за врытым в землю старым
столом, пить чай из самовара, лениво брать из вазочки прозрачный мед,
вздыхать, покуривать - и о внешней шумной жизни напоминать вам будут
разве что гудки пароходов на реке да звук садящихся и взлетающих за
Двиной самолетов.
Можно
выйти поздним вечером к Двине у центра города, и тогда - о! тогда
поражаешься сиреневому цвету огромной массы воды, обилию света,
нисходящего на город с океана, с норд-веста, и всему северному
горизонту, являющему собой широчайший световой экран, прорезанный
кое-где только тугими завитками черного дыма из пароходных и заводских
труб.
Это
перед глазами. А за спиной - пространства площадей и скверов, фронтоны
каменных громад с колоннами, здания почтамта, пароходства, театра - все
как бы незавершенное, как бы остановившееся на минуту,- начало, истоки
какого-то невиданного ансамбля, который когда-нибудь будет закончен, и
тогда всем явится новая Северная Пальмира.
А
по сторонам набережная - прибежище любвей, свиданий, радостей и
скорбей. Женщины ходят по ней, и женщин обнимают сильные руки сплавщиков
и моряков. Здесь знакомятся - иногда на всю жизнь, здесь расстаются на
рассвете, отсюда уходят с угрюмыми лицами и сигаретой в углу рта, крепко
прикушенной зубами. Здесь проводят последние ночи перед уходом в море,
здесь стоят часами, облокотившись на парапет, плечо к плечу, изредка
только взглядывая друг на друга, а больше блуждая глазами где-то,
вздыхая и неестественно усмехаясь. Тут трудно быть одному. Один - тут
начинаешь думать о себе плохо, потому что сам не можешь стоять или идти
обнявшись.
9.
И
тут ходят еще иностранные моряки - по двое и по трое. Они даже в
походке отличны от наших моряков. Они в узких брюках и пиджаках с
разрезами сзади и с покатыми плечами. Рубашки их накрахмалены до
невозможности, а узлы галстуков тверды так же, как их скулы. На руках их
желто мигают обручальные кольца, и фотоаппараты, перекинутые через
плечо, небрежно локтем сдвинуты к спине.
Но
лучше всего смотреть на Архангельск днем со стороны Двины. Четыре часа
ездили мы на катере по Двине - от Исакогорки до Соломбалы, четыре часа
город шумел и двигался перед нами, поворачиваясь к нам самыми
оживленными своими сторонами.
Мы
увидели титанические шевеления портовых кранов у причалов Бакарицы, мы
увидели океанские суда с красными ватерлиниями, стоявшие под погрузкой.
Мы прошли мимо Арктичес-кого причала, который громоздился грузами для
всего побережья Белого моря и Ледовитого океана, для всех становищ, сел,
факторий, радиостанций, маяков, зимовок и на котором было упаковано и
готово в далекий путь все - от каких-нибудь пяти килограммов пороха для
промыслового охотника в верховьях Енисея до тракторов и локомобилей.
Причальные
стенки, затоны, доки, корабельные кладбища, склады, лесозаводы,
огромные и прозрачные опорные мачты на берегах и опоры для строящегося
железнодорожного моста через Двину, уходящие под воду на десятки метров и
возносящиеся к небу, буксиры, в разные концы тянущие баржи, шхуны и
мотоботы, выложенные камнем набережные и тундровые острова,
судоремонтный завод и корабли возле него с кровавыми пятнами грунтовки
на бортах, многочис-ленные рукава и речки, втекающие в Двину и
разделяющие ее на дельту, наконец десятки иностранных кораблей, высоких и
низких, стройных и пузатых, современных и старых, скученных на якорях в
Корабельном рукаве, напоминающих издали эскадру, флот, беспрерывный шум
и стук погрузки или выкатки леса на берег, бесчисленные лесотаски,
биржи сырья...
Таким
предстал для нас Архангельск, и это было его главное, основное лицо,
это была панорама города, который начинает жить и у которого все
впереди.
...Интересно
следить за говорящими в моторке. Мы на носу, они на корме, между нами
мотор. Девушка говорит с Воронухиным. Он ей что-то объясняет, палец его
приходит в движение. А она закидывает голову, смотрит на него снизу
вверх. Это потому снизу вверх, что она облокотилась на борт и почти
лежит. Потом к ним тянется моторист, на лице его усмешечка, что-то он
кричит им такое, от чего с Воронухина сразу слетает деловитость, а
девушка вскрикивает и с наигранной яростью замахивается на моториста. Он
откидывается к своему борту и хохочет, довольный.
В
двухстах метрах от стана Воронухин все-таки не углядел, налетел на
камень,- нас тряхнуло, и сломался винт. Мы все вылезли на берег и,
разминаясь, пошли по тропе, вытоптанной скотиной, к стану.
4
Опять
белая ночь без теней, без звуков - она мучительно непонятна, хотя и
бродишь душой где-то на пороге тайны ее, и кажется, что вот-вот все
поймешь, все откроешь и тогда спадет бремя с души.
Все
спят на стане - кто в доме, кто в сенях под пологом. Перед сном долго
возились, бегали из дома в сени ребята, мяли под пологом девушек, те,
задыхаясь от смеха, тузили сопящих ребят, полог колебался: ребята
крепились, но не выдерживали и гоготали: га-га-га!..
Весь
день жужжал сепаратор, доярки били масло, носили молоко в бидонах,
заквашивали на творог. Теперь угомонились... Только молодой пастух взял
гармошку, небрежно пошел в луга, заиграл там что-то свое, несложное,
курлыкающее, и все коровы и телята, собравшиеся было к стану, к
поскотине, разом подняли уши, повернули тупые жующие морды в луга, потом
медленно, одна за другой, двинулись в сторону пленительных для них
звуков, пошли на ночную пастьбу.
Не
спит и старый пастух. Он сидит на лавке в зимней шапке, в телогрейке, с
голубой косынкой на шее. На воле он надевает косынку на голову,
завязывает по-бабьи - от комаров. Курит, смотрит за окно, слушает радио.
А
радио - батарейный приемник - плохонькое, батареи сели, расходуют их
экономно. Но пастух не выдержал, включил тихонько и слушает теперь джаз.
Печально и хрипловато на низах, зловещим черным серебром на верхах
звучит труба, тускло, с синкопированным опозданием вторит ей саксофон, и
музыка эта, донесшаяся сюда из какого-то ночного города, полна великой
печали.
Не
спит еще девушка - низенькая, крепенькая, приятно пахучая от телят, от
молока,- сидит на улице, вяжет березовые веники. Потюкает топором,
смолкнет, быстро-быстро перебирает прутья. Или вдруг поднимет глаза,
засмотрится в лес, задумается, положив ручки на колени, и опять вяжет.
Веники у нее тоже маленькие и пухленькие.
Первый
раз мне вдруг в тягость стал этот беспрерывный матовый свет и страстно
захотелось настоящей черной ночи. На улице тлели остатки костра, я
вышел, подсел к фиолетовым углям, подбросил еловых лапок, чтобы пустить
дымок на комаров, закурил и внезапно вспомнил свой приезд на Зимний
берег в позапрошлом году.
Черный
борт парохода со спущенным трапом казался в ту ночь огромным, как стена
дома. Внизу была толчея карбасов, мотодор и катеров. Ветер холодный, но
слабый, волна спокойная и медленная. Мы то проваливались в пучину, то
вздымались к самым иллюминаторам, горящим во тьме желтым светом.
Все
было готово, тюки и ящики спущены, чемоданы свалены в нос, катер наш
наполнился и первым отошел со стуком мотора во тьму. Берегов не было
видно.
Мы шли покачиваясь, осыпаясь иногда водяной пылью из-под скул катера, десять, и пятнадцать, и двадцать минут. Потом я спросил:
- Далеко ли до берега?
-
Километра два,- помолчав, отозвались мне. Один раз мотор внезапно
смолк, и пока моторист, поминутно дуя на руки, возился с ним, мы
беззвучно качались под слабым светом луны, и ближайшие к нам волны слабо
поблескивали своими гранями.
Мотор
заработал, и мы опять пошли, с шипением разваливая волны, как вдруг
море, и катер, и лица людей осветились мрачным гранатовым светом. Я
поднял глаза - все небо охвачено было ужасным космическим светом. Только
в зените зиял над нами черный провал, все остальное от горизонта до
горизонта сияло, перекатывалось валами беспрестанно меняющихся цветов.
Мотор
опять заглох, моторист, чертыхаясь вполголоса, полез вниз что-то
подкручивать, остальные молчали, видны были поднятые лица с темными
кругами глаз.
Мы
качались в совершенной тишине, пароход был еле виден. За бортом от
прикосновения к катеру вспыхивали в глубине зелено-синие пятна величиной
с блюдце и медленно отходили в сторону, вытягиваясь и постепенно
потухая.
Наверху
был уже настоящий пожар. Сияние превратилось в тысячи лучей,
распухающих и утончающихся, с невероятной скоростью передвигающихся по
небу, образующих грозный нимб вокруг черного провала в зените. Луну
окружал зловещий ореол, свет звезд был красен и мутен.
Мотор опять начал стучать, и это как бы расколдовало нас, все начали двигаться, говорить.
- К холоду, к холоду,- то и дело повторяли в катере.
Через
минут десять вошли мы в устье реки, обозначенное во тьме слабыми
мигалками, сияние ослабло, но еще перекатывалось, меня пробирал озноб, и
я почти видел, как из арктической черноты шел на нас густой холод.
Но
вот морской запах, к которому я успел привыкнуть, сменился береговым.
Запахло деревом, землей, сеном и деревней. По правому берегу начали
показываться какие-то темные постройки. Потом впереди вырисовалось еще
более темное скопление загадочных зданий, и мы подошли к причалу. В нос
сразу крепко и остро ударил запах смолы от скучившихся карбасов, на
причале переступали, переговаривались люди, невидимые во тьме. Ударил по
нас слабый красный свет электрического фонарика, раздались радостные
приветствия, десятки рук потянулись к нам, стали принимать чемоданы,
узлы, тюки, ящики, стали помогать выбираться на причал женщинам...
Вылез
и я, осмотрелся, заметил сурово-высокую стену амбара на сваях,
подступившего к самой воде, и еще какие-то дома с поветями, с крутыми
бревенчатыми съездами.
10.
- У кого бы остановиться? - неуверенно спросил я.
- А вот у Пахолова... Один с бабой, ступай к нему... У него хорошо, чисто, тихо... У него сей год две экспедиции жили!
Нашелся
и провожатый, молча повел меня в кромешной тьме по мосткам среди изб.
Было поздно, но деревня, возбужденная приходом парохода, не спала.
Встречались нам темные фигуры, ширкающие голенищами сапог, кто-то
перекликался, в черных стенах изб, высоко вознесенные, желто сияли окна.
Вот
и дом Пахолова. Провожатый мой торопливо ушел, видимо, спешил на причал
встречать кого-то, а я постучал, меня впустили в сени и оттуда - в
озаренную лампой кухню. На столе на подносе шумел самовар, красные угли
сыпались из-под решетки. Начались расспросы: "Кто? Откуда? Зачем?",
начались покрикиванья: "Живи, живи! Места хватит! Вон тебе комната, вон и
печка!"
После
чая я не выдержал, вышел на улицу, стал бродить по деревне, уже
притихшей, но еще светящей окнами, еще с разговорами в домах.
Северного
сияния больше не было, зато какие выступили звезды, какой дымный,
огромный был Млечный Путь, какая белая луна, какая темнота и какие тени
по земле, по мосткам от амбаров, от изгородей!
Первая ночь в незнакомой деревне... Так была богата она радостными предвкушениями и так черна, так черна!
5
Двухквартальный
план по семге в колхозе "Освобождение" был перевыполнен, и председатель
со спокойной душой снял рыбаков с тоней на сенокос. Рыбаков ждали, он и
приехал сюда, чтобы встретить их и на месте распределить по сенокосным
угодьям и сообща решить, что и как.
И
вот, когда день стал меркнуть и стихать, вдали послышались крики. Я
сидел на берегу реки, примерно в километре ниже стана, когда еще ниже
послышалось далекое и мощное, но непонятное:
- У! У-у, у!
Я
забыл совсем о рыбаках и не мог никак понять, что бы значили эти
невнятные далекие крики, как вдруг из-за поворота реки вышла большая,
длинная ладья с высокой мачтой и, чуть накренясь на правую сторону,
шибко стала подвигаться вверх. За кормой у ладьи было два или три
карбаса поменьше. Она шла легко и быстро, и не было видно весел, никто
не греб. Я было подумал о моторе, но и мотора не было слышно.
С изумлением смотрел я на странный караван, все близившийся. Но вдруг наверху раздвину-лись кусты, показался всадник на лошади.
- А ну! А ну! А-а!..- сипло и весело кричал он.
На
лошадь надет был хомут, тонкая бечевка тянулась от хомута к верхушке
мачты. Чуя близкое жилье, лошадь налегала изо всех сил, всадник был
весел и нетерпелив.
Караван
поравнялся со мной. В ладье понуро стояла лошадь, привязанная к мачте,
небесно голубела сенокосилка, на брезентах, прикрывающих что-то большое,
многочисленное, сидели и лежали девушки, ребята, старики, женщины.
Глухой стук копыт наверху, на обрывистом берегу, шорох каната по кустам
над моей головой, крик: "А ну! А-а-а!" - все это, как видение древности,
когда так же, наверное, шли из варяг в греки, миновало меня.
Но
тотчас из-за поворота выказалась еще одна ладья с карбасами за кормой. И
пошло, пошло - ладья за ладьей, хруст веток, топот копыт, журчание воды
под карбасами, запах пота, дегтя, кожи, дерева, запах рыбы, моря
наполнили эту глухую речку.
Медленно
пошел я назад к стану. И в то время, как сзади все подходили новые
ладьи, все кричали на разные голоса погонщики, пели и гомонили на
ладьях, стояли, расставив ноги, на кормах и правили по фарватеру,
передние уже пристали у стана, уже выбежали все из дома на берег, на
кручу. А навстречу выбежавшим лезли вновь прибывшие, и гомон голосов все
усиливался, шел скачками, как скерцо в оркестре. В человеческие голоса,
протяжные и скорые, в быстро сыплющуюся местную речь входили наплывами
голоса телят, коров, фырканье, нутряное игогоканье лошадей, стук и
тренье карбасовых бортов.
Через
полчаса стан представлял собой огромный бивак, на том и на этом берегу
забелели пологи, которые натягивали от комаров собирающиеся спать на
воле. Возле дома жарко трещал огромный костер, над которым висело сразу
пять или шесть чайников. Запах молока на стане перебит был дымом
махорки, запахом брезентовых роб, пропотелых рубах и сапог. Дверь
поминутно хлопала, народ входил и выходил. Под окнами уже сидели на
чурбаках за низкими столиками и пили чай, отмахиваясь от комаров.
Мужики
были в красных и голубых женских косынках, ребята пересмеивались,
девушки быстро сыпали словами, взвизгивали, приходили все разом в
движение, отпрыгивали, увертывались, прятались друг за друга...
Иные,
постукивая веслами, перебирались на карбасах на ту сторону, разводили
отдельные костерки, сидели возле них семьями. Над пологами поднимались в
небо многие дымки. К обрыву приткнулись теперь уже все карбасы и ладьи.
Одни были зачалены за берег, другие стояли на якорях. Мачты, прекрасные
изгибы бортов отражались еще в воде - все удваивалось и засыпало на
неподвижной реке.
На
самой круче разведен был еще костерок, постлан платок, разложен хлеб, и
сахар, и рыбники, и сидел возле костерка картинный старик, разметав
белую бороду по груди, не спеша, отирая пот, любуясь флотом, пил чай.
А
за скотным двором была особая группа. Здесь молчали. И молча, с
серьезными лицами глядели, как сутулый старик с сивой бородой, в
брезентовых штанах, с ножом на поясе тащил на веревке корову. Корова
упиралась, приседала, расставляла ноги. По бокам, с поджатыми хвостами
провожали ее две собаки, а немного впереди шел еще рыбак, помоложе, в
бордовой рубахе, с непокрытой жестковолосой головой.
Близ
поскотины, в тупике, он вдруг нагнулся, легко поднял с земли колун,
полуобернулся и, припадая на левую сторону, хакнув, ударил корову обухом
в лоб - хрясь!
Корова,
подогнув колени, покорно стала валиться вперед и на левый бок, собаки
вздрогнули, отскочили, потом опять посунулись к корове, а старик,
натужившись, держал веревку, задирая ей морду, чтобы ловчее было опять
ударить. И тот, с колуном, успел еще два раза хряснуть, прежде чем
старик бросил веревку и перерезал ей горло...
К
стану собрались телята, смотрели влажными черными с голубизной глазами
на огонь костра, на людей, слышали запахи дыма и молока и взмыкивали, а
между ними ходили телятницы, гладили то одного, то другого, ласково
покрикивали:
- Ну что плачешь так порато?
Вышел
пастух Анатолий, молодой парнишка, с удовольствием залез на одну из
привезенных лошадей, поехал прочь, наигрывая на гармошке, и телята, не
выдержав, пошли за ним.
Время
стало позднее, а гомон все не стихал. Председатель то сидел в доме за
столом, что-то высчитывал, выписывал и подписывал, споря с колхозниками,
то выходил - и начинались на улице разговоры про сенокос, про рыбу, про
погоду.
Я сидел у костра: подошел председатель, подсел на корточки, закурил и засмотрелся в огонь.
- Что-то не спят все ваши,- заметил я.
- Белая ночь влияет,- подумав, сказал председатель.
Утром
караван уходит дальше вверх по реке. Снова шум, крик, сборы, пьется
чай, курятся папиросы и махорка, снова трещит большой костер, кивают
головами, фыркают лошади. Потом раздаются вчерашние крики на лошадей: "А
ну! А ну!" - и долго еще перекликаются уходящие и остающиеся на стане. И
разом все обрывается, стихает, и снова на стане пахнет только молоком.
Жизнь, взбудораженная на одну ночь, опять идет своим чередом. Жужжит
сепаратор, оседает в чанах творог, заколачивается в ящики масло.
Денек
хмурится. Бык Байкал - приземистый, грудастый, с кольцом в носу -
порыкивает печально в лугу. Вчерашняя забитая корова, говорят, была его
любимицей. Он скучает, реветь начинает чаще, тоскливее...
Люди
смотрят на него издали, из-за поскотины. А он гребет передними ногами
землю, швыряет себе на спину и медленно, с остановками, подвигается ко
вчерашнему роковому месту. В бинокль хорошо видны его налитые кровью
сумрачные глаза. За ним идет крохотный теленок, носом к его хвосту, шаг в
шаг, и тоже пытается тосковать. Но беспокоят его клещи, и он, забыв тут
же о тоске, начинает оживленно чесать задней ногой у себя за ухом.
11.
Наконец
бык приходит туда, в тупик, долго нюхает, ссутулившись, и ревет еще
безысходнее. Крик его одиноко отдается в лесах, беспокоя коров, телят,
да и людей...
- Байкал! Байкал! - кличут его, стараясь отвлечь от воспоминаний. Но он не слушает.
Уезжаем
назад в Койду мы ночью, и нас, так же как утром караван, провожают
доярки и телятницы до стана, долго стоят на обрыве, долго кричат
приветственное и машут платками.
Небо
заволочено тучами, река петляет, ветер дует то навстречу, то в корму,
то с бортов. Снова на винт наматываются водоросли, мотор глушат,
моторист засучивает рукав, лезет под корму очищать винт, а у
председателя, который опять сидит на руле, появляется смущенная улыбка.
Тишина обступает нас в эти короткие минуты, лодка беззвучно плавится по
течению.
Ночь
по цвету глухая, много облаков, и все серые, темные, низкие. Только
кое-где на северо-западе и на севере в тучах разрывы. И в эти разрывы
видны высочайшие облака, отделенные от нижних огромной голубой массой
воздуха. Они озарены солнцем, которое стоит сейчас неглубоко за
горизонтом. И уже в разрывах между теми облаками на неимоверной высоте
сияет нежное голубовато-розовое небо.
Я
смотрю на эти ослепительные пятна вдали и вверху, одни дающие свет
земле и воде, и мне чудится в них что-то непорочно чистое, снежное, как
бы Северный полюс, предел всего, что есть на земле, прозрачный солнечный
чертог, что-то необыкновенно отдаленное от меня, от моих мыслей и
чувств,то, к чему мне надо идти всю жизнь и чего, может быть, так
никогда и не достигнуть.
6
В дорогу, в дорогу! Я хочу говорить о дороге.
Отчего
так прекрасно все дорожное, временное и мимолетное? Почему особенно
важны дорожные встречи, драгоценны закаты, и сумерки, и короткие
ночлеги? Или хруст колес, топот копыт, звук мотора, ветер, веющий в
лицо,все плывущее мимо, назад, мелькающее, поворачивающееся?..
Как
бы ни были хороши люди, у которых жил, как бы ни было по сердцу место,
где прошли какие-то дни, где думалось, говорилось, и слушалось, и
смотрелось, но ехать дальше - великое наслаждение! Все напряжено, все
ликует: дальше, дальше, на новые места, к новым людям! Еще раз отдаться
движению, еще раз пойти или поехать, понестись - не важно на чем: на
машине, на пароходе, в телеге, на поезде ли...
Едешь
днем или ночью, утром или в сумерках, и все думается, что то, что было
позади, вчера,- это хорошо, но не так хорошо, как будет впереди.
А
как коротки и грустно-сладки прощания, когда хозяин или хозяйка выходит
на порог и ты пожимаешь им руки и торопливо говоришь: "Даст бог,
свидимся!" - хотя знаешь, чувствуешь сердцем - где уж, велика земля,
далека дорога!.. Попрощался и забыл, забыл, поглощенный дорогой, но не
совсем забыл - все потом вспомнится, придет и вновь захватит жаждой
новых встреч и прощаний.
"Агой!" - "Прощай!" - говорили в старину моряки земле.
"Агой!
Агой!" - говоришь и ты, взбираясь на подножку вагона и последний раз
оглядываясь на станцию. "Агой!" - говоришь, садясь верхом, умащиваясь в
седле, уже чувствуя под собой перекатывающиеся мягкие толчки нетерпеливо
переступающих лошадиных ног. "Агой!" - твердишь, видя отходящую
пристань, людей, машущих тебе шапками и платками, слыша в глубине
пароходного корпуса непрерывную мощную дрожь двигателя.
Какими
только не бывают дороги! Тяжелые, разъезженные, грязные, пыльные,
гладкие и чистые - блистающие сухим глянцем асфальта широкие шоссе,
каменистые тропы, отмелые песчаные берега, где песок тверд и скрипуч,
дороги древние, по которым еще татары скакали, и новые, с крашенными
известью километровыми столбиками, дороги полевые и лесные, сумрачные
даже в солнечный день.
И
как трудно бывает в дороге! Сидишь скорчившись в кузове трясущейся
машины между бочками с горючим, проводишь ночь на твердом вибрирующем
сиденье речного катера, бьешься до синяков в телеге, задыхаешься от жары
в металлическом вагоне, ночуешь на лавке при тусклом свете на
какой-нибудь захолустной автобусной станции...
Но
все проходит - усталость, злость, бешенство, нетерпение и тупая
покорность от дорожных трудностей, не проходит вовеки только очарование
движения, память о счастье, о ветре, о стуке колес, шуме воды или шорохе
собственных шагов.
Мы
уезжаем из Койды. День, как нарочно, отменно хорош, солнце светит в
полную силу, с моря дует легкий ветер, идет прилив, река наливается,
мутнеет и тужеет.
Моторист
крутит ручку, мотор хлопает и начинает биться ровно и приятно по тону.
Как хорошо слушать его после того, как два раза мучил нас по восемь
часов оглушительно звонкий треск моторки!
На
мотодоре есть рубка - будочка ядовито-зеленого цвета, есть компас и
штурвал. Капитан - мальчишка лет восемнадцати, курносый, с круглыми
глазами - забирается на свой насест над мотором. Моторист идет на нос,
берется за якорный канат. Мы ему помогаем и втаскиваем на борт мокрый
черный якорь. Потом моторист идет на корму, и мы трогаемся.
Опять
плывут мимо, теперь уже в обратном порядке, избы, склады, колья для
неводов, карбасы, кресты на кладбищенском бугре... Тянется по обеим
сторонам низкий и ровный, будто срезанный сверху ножом, берег, все
раздаваясь в стороны, открывая постепенно взгляду море.
Нам
нужно пройти морем тридцать пять километров до Малой Кедовки, оттуда -
берегом четыре километра до Большой Кедовки, где нас должна ждать
машина. Приливы и отливы чередуются здесь каждые шесть часов, и вот во
время отлива по песчаному берегу уходит машина с рыбоприемного пункта.
Погода
установилась окончательно, ветер нам ходовой - веток, и помогает еще
сильнейшее в этих местах отливное течение. В Мезенской губе вообще очень
сильные приливы и отливы - до четырех метров. Рейсовые пароходы
простаивают по многу часов возле острова Моржовец, так как идти против
течения в Мезень - значит сжечь лишних тонн тридцать угля.
Море
гладко, на горизонте какой-то лесовоз, мотор наш мягко постукивает,
поплевывает паром, капитан сидит в своей будочке, а мы устроились на
спутанных канатах на носу, теснясь
из-за маленького карбаса, который вытащили на борт перед отходом.
Часа
через три мотор стих, капитан плюхнул в воду якорь, на крошечном
карбасике нас свезли по очереди на берег, дора вновь застучала и пошла
обратно, а мы остались одни на пустом влажном и ровном песке, обнаженном
отливом.
Вода,
бывшая там, где мы идем какой-нибудь час назад, заровняла, загладила
все следы, и кажется - мы первые люди на этом диком берегу, пустынной
полосой тянущемся в обе стороны. Одни чайки взлетают при нашем
приближении, начинают кругами сопровождать нас, зловеще крича, скашивая
на нас круглые головки с длинными клювами.
На
широкой полосе песка показывается на горизонте точка, быстро растет и
через минуту превращается в мчащуюся автомашину-грузовичок. Грузовичок
останавливается, мы радостно забираемся в кузов, машина делает широкий
разворот и мчится назад, в сторону Майды.
С
гулом и свистом пролетаем мы мимо голых кольев от ставных неводов, мимо
пустых тонь, перескакиваем через оставшиеся после отлива лужи, через
ручейки, часто забирая то налево, то направо, наискось по всему
огромному пространству отмелого берега.
Справа
- море с темными полосами обнажившихся кошек, с чайками, грузно
сидящими и лениво взлетающими. Слева - берег, все повышающийся,
обрывистый, голый, с угрюмыми стариковскими складками, с белыми пятнами
лепящихся на обрывах цветов, похожих отдаленно на одуванчики.
Скорость
великолепная, ход гладкий, как по хорошему шоссе,- движение
стремительно и необычно, неожиданно здесь, на Белом море. И в то время,
как машина, минуя мысы, тони, колья от неводов, несется все вперед,
оставляя сзади черный резкий след на металлической влажности песка,
невольно начинаешь думать о горькой нужде всех берегов Белого моря в
хорошей, настоящей, асфальтированной дороге.
Главная
особенность всех этих мест - отсутствие быстрой и удобной дорожной
связи с центром. Можно жить в ста километрах от Архангельска и
чувствовать себя совершенно отрезанным от всего остального мира.
Сообщение морем крайне ненадежно и непостоянно. В шторм пароходы не
останавливаются, не приворачивают, как говорят здесь, и карбасы в море
не выходят. Едущим в какую-нибудь деревню на Зимнем берегу приходится
делать иногда по три конца, то есть идти до Мезени и оттуда опять до
своего места. Если же шторм продолжается, то приходится ехать до
Архангельска, а из Архангельска со следующим рейсом опять в свою
деревню.
12.
Нужно
еще учесть, что море спокойно месяца три в году. В остальное время -
весной и осенью - погода неустойчива, а шторма здесь затяжные, по
неделям и более.
Вот выписки из моего дневника осенью 1958 года:
"7
сентября. Вчера и сегодня на море шторм. Ходил вчера по берегу, мело
песок, как поземку. Мутное море, низкое осеннее небо - больше ничего.
Ветер Ю-3. Не знаю, сколько баллов, но сильный. Вечером вчера усилился
чрезвычайно, бил в стену дома, где я живу. Стекла звякали, трясся пол и
стол, лампа мигала...
8
сентября. Сегодня погода разошлась, солнце, но ветер не утих, и море
по-прежнему бушует. С утра на тони должны были идти доры, но не пошли, и
я опять в деревне.
10
сентября. Рано утром шел сильный снег и потом град. Рыбаки томятся
дома, председатель хмурый - несколько дней уже нет никакой связи с
тонями, ни карбасы, ни доры не ходят. Прошел из Мезени пароход. Два
катера было попытались к нему выбраться, но дошли только до устья реки.
Говорят, смотреть страшно. Все люди вернулись, будут ждать следующего
рейса через неделю.
19
сентября. Пароход опять прошел мимо, по деревне стон стоит, и я решил
идти в Архангельск пешком. Но на море еще волнение, и доры не выходят,
уехать нельзя, а мне нужно доехать на доре до тони Спасской (20
километров) и оттуда уже продолжать путь пешком, чтобы в первый же день
дойти до Зимнегорского маяка.
20
сентября. Я все еще в деревне, погода не устанавливается, доры не
ходят. Заведующий рыбоприемным пунктом сказал, что, мол, если взводень
опадет, то доры пойдут, а не опадет - и не пойдут. А если неделю не
опадет?
- Ну дак что ж, и неделю не пойдут...
На рыбоприемном пункте чисто и тихо. Давно никто не доставлял сюда рыбу".
Итак
- дорога! Из-за отсутствия дорог жизнь теплится здесь только по берегу
моря. В глубь материка никто никогда не ходил из-за болот, а дорог нет.
Громадное количество леса на материке гибнет напрасно, перестаивает,
засыхает, падает и гниет. В лесах громаднейшие буреломы, через которые
трудно перелезть, прорвавшийся из Двины лес и выброшенный морем по
берегам тоже большей частью пропадает. В лучшем случае им пользуются
местные колхозы. Да и то - собрать и отбуксировать его на дорах очень
трудно и сложно.
Уже
на Оке, перебирая литературу о Севере, я наткнулся на интересную книгу
А. Жилинского "Крайний Север" (1919), выдержкой из которой я и закончу
свои заметки о дороге:
"Бездорожье
- первая главнейшая причина неорганизованности Канинско-Чёшских
промыс-лов и ничтожности их современных уловов в сравнении с имеющимися
рыбными запасами. Если проследить затраты промышленника на проезд и
другие расходы, сопряженные с промыслами при настоящих условиях, то
получается, что на дорогу уходит значительная часть заработка
промышленника, а одновременно ему приходится претерпевать бесчисленные
мытарства.
Необходимо
безотлагательно оборудовать новый прямой путь от Мезени до Архангельска
параллельно Зимнему берегу Белого моря. Протяжение этого пути достигает
всего 200 верст, взамен ныне существующего кружного неблагоустроенного
пути около 500 верст. Об устройстве нового пути Мезень Архангельск
население Мезенского и Печорского уездов тщетно ходатайствует уже около
тридцати лет. В 1906 году этот путь был даже временно открыт для
движения, однако вскоре по нему прекратилось всякое движение, вследствие
полной неблаго-устроенности. Путь до сих пор остается заброшенным.
Между тем он будет иметь огромное значение в жизни всего промыслового
Севера: пройдет по местности, покрытой прекрасным лесом, бесчисленными
рыбными озерами и вполне пригодной для успешного заселения, даст
возможность скорой и дешевой доставки по нему к железным дорогам
всевозможных продуктов северных промыслов на внутренние рынки.
Развитие
рыбных и звериных промыслов Канинско-Чёшского района, успешность его
заселения и всестороннего промышленного развития зиждется исключительно
на создании здесь путей сообщения. Без них эта окраина обречена на
застой".
7
Ничего здесь нет нашего, среднерусского.
У
нас летом сенной дух по лугам, дороги среди ржи или пшеницы, яблоки и
вишни в садах, равнинные извилистые речонки, частые деревни, гуси ходят
по дорогам, ночные зарницы, пыльные автомашины и комбайны, запахи
клевера и ромашки...
И
здесь - глянешь вдруг из окна, увидишь угол амбара, картошку под окном,
дрожащий теплый воздух над щепной крышей, и дрогнет сердце - повеет
нашей Русью.
Но
переведешь взгляд дальше, и уже звучит деревянная музыка Севера, видишь
изломанные линии изгородей, бегущих вверх и вниз, дворы, бани, дома,
расположенные ниже и выше, под разными углами к тебе, старые, сизые - и
новые, с висящим из пазов мхом, деревянные гати-мостовые и дощатые
мостики в проулках, а дальше к горизонту - невысокая пустынная гряда
холмов, почти плоская тундровая равнина и река, странно текущая вспять в
часы прилива.
И
пахнет здесь иначе - пахнет карбасами, просмоленными их бортами, пахнет
сетями, и песком, и мохом, и рыбой, и тюленьей кожей... И о наших
соловьях, землянике, о пыльных текучих дорогах, о яблоках и вишнях знают
здесь только по песням.
Что-то
здесь присутствует, какая-то сила в этих домах и людях, и этой природе,
которая делает Север ни на что не похожим, - древность ли живет здесь и
властвует над всяким приезжим, или века, которые здесь как бы и не
текли, новгородская ли жизнь, которая у нас давно прожита и забыта, а
здесь отдается еще, как эхо, или белые ночи и море, раскинувшееся за
холмами?
Да
и то сказать, у нас земля, здесь море, глушь, редкие поселения,
порядки, заведенные еще прадедами... И экономика здесь не та, что у нас,
на ином стоят, другим живут.
Давно
хотелось мне выяснить экономическую основу здешних колхозов, и вот
представился случай. Мы сидим в правлении - председатель колхоза,
бухгалтер, несколько колхозников, все курят, громко говорят, перебивая,
поправляя друг друга, поминутно ныряя в пухлые папки ведомостей, справок
и отчетов. Я сухо передаю сейчас то, что записал тогда среди гомона,
курения, обсуждений и поправок каждой цифры в ту или другую сторону.
После
недавнего укрупнения в колхоз "Освобождение" входят две деревни Койда и
Майда, отстоящие друг от друга на шестьдесят километров по берегу моря.
В
колхозе 200 хозяйств, примерно 110 в Койде и 90 в Майде. На эти 200
хозяйств, приходится 379 трудоспособных от 16 до 55-60 лет: 159 мужчин и
220 женщин.
"Освобождение"
- рыбацкий колхоз, но есть и животноводство (коровы и олени). Оленей
пасут в тундре ненцы, работающие в колхозе по договору, коров на все
лето отправляют на отгонные пастбища в пятидесяти километрах вверх по
реке Койде. Животноводство носит здесь подсобный характер, хотя и играет
в общих доходах колхоза значительную роль. Главное же, конечно, рыба -
ею тут живут, она здесь основа основ, и о ней всегда особая речь.
Колхоз
располагает восемнадцатью тонями по берегу и, кроме того, арендует у
рыбокомбина-та и МРС (моторно-рыболовецкой станции) три судна один СРТ
(средний рыболовный траулер) и два сейнера. Суда уходят на сезон в
Северную Атлантику и в Баренцево море на так называемый глубьевой лов
трески и селедки.
15
колхозников работают матросами на СРТ, 16 человек - на сейнерах. На
тонях занято 68 человек, остальные работают мотористами на мотодорах,
трактористами, электриками, механиками и на сельскохозяйственных
работах.
В 1930 году только что организованный колхоз выловил 4972 центнера рыбы. План 1960 года - 18 680 центнеров.
Вот
промысловые породы рыб: сельдь, треска, палтус, навага, камбала, семга и
т. д. Уловы их по плану распределяются следующим образом: 7000
центнеров сельди, 6800 центнеров тресковых, 650 центнеров наваги, 100
центнеров камбалы, 330 центнеров семги и 3730 центнеров морского зверя
тюленя, белухи, который тоже входит в план наравне с рыбой.
Рыбаки,
занятые в Северной Атлантике и Баренцевом море, получают за сезон - с
ноября по июль - от 25 до 30 тысяч рублей на СРТ и по 8-9 тысяч на
сейнерах*. Рыбаки, занятые на прибрежном лове, или тонщики, как их здесь
называют, зарабатывают по полторы-две тысячи рублей в месяц.
13.
* Все расчеты здесь и дальше - в старых деньгах.
Годовой
доход, полученный колхозом, распределяется следующим образом: 1713
тысяч идет на зарплату колхозникам; 470 тысяч колхоз платит за износ
орудий лова; 833 тысячи отчисляется рыбокомбинату и МРС в виде арендной
платы за суда, 96 тысяч - на оплату правленческого аппарата.
Остаток
в виде чистого дохода составляет 477 тысяч рублей. На эти деньги колхоз
разверты-вает капитальное строительство, приобретает машины и т. п. За
последние годы, например, колхоз приобрел две электростанции, одну
мощностью в 49 киловатт (в Койде) и другую в 20 киловатт (в Майде). В
Койде построена больница на десять больничных и пять родильных мест и
приобретена аппаратура для больницы. Построены, кроме всего, школа и
клуб в Майде.
Года
два уже колхоз собирается приобрести сейнер и никак не решится. Дело не
в том, что сейнер дорогой (а он очень дорог: 2-4 миллиона рублей!), а в
том, что колхоз не располагает пока кадрами. Для сейнера же нужны
специалисты: капитан, штурман, механики, радисты. Надо думать, что
сейнер будет все-таки скоро куплен, и, может быть, не один, и колхоз
избавится тогда от необходимости платить арендную плату рыбокомбинату и
МРС.
А
вот и другая сторона здешней жизни, если продолжать в цифрах. В колхозе
23 коммуниста и 42 комсомольца. Газеты и журналы есть тут в каждом
доме. "Правду" получает 21 человек, "Известия" - 18, "Правду Севера" -
36, районную газету "Маяк коммунизма" - 112. Кроме того, выписывают
"Огонек", "Смену", "Крестьянку", "Техника - молодежи", "Вокруг света",
"Пионер", толстые журналы.
8
"Поход
сей представляет человеческому взору огромное, величественное и
преузорчатое зрелище. Зрители с высочайших корабельных мачт не могут
вооруженным оком достигнуть пределов пространства сребровидным сельдяным
блеском покрытой поверхности моря. Они описывают сие пространство не
иначе, как пространство десятков миль, густотой сельдей наполненное. Сие
стадо, во-первых, окружается и со всех сторон перемешивается макрелями,
сайдой, пикшуями, тресками, семгами, палтусами и многими других родов
плотоядными, одна другую теснящими и сверх поверхности моря
обнаруживающимися рыбами. Оная окружная черта рыб знатной широты полосу
составляет. Но к умножению пространства смешиваются с нею по окружности
звери водно-земные: дельфины, акулы, белухи, фин-рыба, косатки, кошелоты
и другие из родов китовых. Оные огромные чудовища в смятение приводятся
от собственных их мучителей, толпами их преследующих - пильщиков,
палашников, единорогов и тому подобных. При таком смятении водной стихии
увеличивают представление сего зрелища со стороны атмосферы тучи
морских птиц, весь сельдяной ход покрывающих. Они, плавая по воздуху и
на воде или ходя по густоте сих рыб, беспрестанно их пожирают и между
тем разногласным своим криком провозглашают торжественность сего похода.
Сверх сего множества видимых в воздухе птиц сгущается оный водяными
столпами, кои киты беспрестанно выпрыгивают до значительной высоты,
делают сей воздух от преломления солнечных лучей радужно блестящим и
дымящимся, а совокупно от усильного шипения и обратного сих
водоизвержений и обратного на поверхность моря падения, буйно шумящим.
Стенание китов нестерпимым терзанием, от их мучителей им причиняемым,
подобное подземному, томному, но весьма слышному реву, также звуки
ударения хвостов их о поверхность моря, сими животными от остервенения
производимые, представляют сии шумы странными и воздух в колебание
производящими. Сей величественный сельдяной поход, каковым его
вообразить возможно, представляет напротив того странный театр
поглоще-ния, пожрения и мучения, на котором несметным множеством и более
всех сельди истребляются".
Так
картинно пишет старинный очевидец о рыбе и "водно-земных" на Белом
море. О семге он упомянул мимоходом, зачислив ее в число прочих,
окружающих сельдяные стада, хотя рыба эта особенная, главная на Белом
море, ставшая, так сказать, гербом, девизом всего русского Севера.
Семга
- великолепная, крупная и мощная рыба с темной спиной, серебристыми
боками и белым животом. Ловят ее на Белом море только у берегов при
помощи ставных неводов или тайников.
Не
знаю, правду ли говорил мне старик Пахолов, у которого я жил некоторое
время на тоне, но тайну "походов" семги он объяснял очень просто. Семга
стоит в ямах, на дне моря, в водорослях, там и кормится. Но в водорослях
живут клопы - особые паразиты, которые вцепляются семге под плавники и
начинают мучить. Тогда семга идет к берегу и тут, двигаясь вдоль берега,
трется о песок, освобождаясь от паразитов. На пути ее хода и ставятся
тайники и невода.
Иногда
на помощь рыбакам приходит белуха. Я видел этого зверя; он на секунду
показывает из воды белую спину - выстает - и снова ныряет. Он охотится
за семгой, и она, спасаясь от него, скорее заходит в тайник.
Промысел
семги ведется в нашей стране только в Архангельской, Мурманской
областях и Карельской АССР. Причем на долю Архангельской области падает
больше половины всего улова семги.
Семга
ловится по всему Белому морю - в Двинской губе, в Мезенской,
Кандалакшской и Онежской губе и на Печоре. Самая лучшая, крупная и
нежная семга добывается в Мезенской губе и на Печоре.
Среднегодовой
улов семги, идущей на внутренний рынок и на экспорт, составлял до
револю-ции примерно 3-3,5 тысячи центнеров. Теперь среднегодовой улов на
Белом море и на Печоре составляет 8 тысяч центнеров, но качество ее
значительно понизилось, много семги сдается колхозами вторым сортом и
даже нестандартной, так что Управление рыбной промышленности вынуждено
было установить строгий лимит на семгу и, кстати сказать, на навагу и
морского зверя - вещь, по сравнению с другими морями, на Белом море
неслыханная!
Что
же делать, картину, описанную старинным очевидцем и повествующую о
великих сельдяных походах, давно уже никто не наблюдал...
Узнав,
что в восемь будет полный отлив и что звеньевой Илья Иванович Титов
будет осматривать невод на тоне Майдице, мы в пять выходим из Майды.
Жарко.
Ветер - от полуночника к северу. Деревня лежит на берегу реки в низине,
отделенная от моря грядой невысоких дюн - угорий, как их тут называют.
Песок, торф, кочки, лакированные жесткие кустики брусники и кустики
побольше, с узкими, с серебристой изнанкой, листьями - карликовая ива...
Долго
поднимаемся тропой с дюны на дюну и выходим наконец к обрыву. А когда
выходим, видим под собой широкую быструю реку с отмелями и ровным
течением, дальше влево светлые песчаные косы с выкинутым лесом, а еще
дальше море - пустынное, синее и спокойное.
Спустившись к реке, мы однотонно идем потом по ее берегу, который все левеет, левеет, пока не превращается уж в берег морской.
Отлив.
Всюду слюдяно блестят мелкие лужи, песок гофрированный со следами чаек,
море шипит где-то далеко, и там над чем-то вьются чайки, присаживаются и
опять взлетают.
Направо
над морем горизонт чист и блестящ от солнца. Налево, за обрывистым
песчаным берегом, километрах в тридцати отсюда горят леса, и дым,
похожий на облака, медленно восходит к небу и, как и облака, имеет
разные оттенки - от рыжего до голубого.
Титов
- пожилой, небритый, худощавый, с изможденным лицом, но почему-то
довольный - встречает нас у своей тони. А тоня его - маленькая избушка о
двух окнах: одно на море, другое вдоль берега, на юг. Рядом с тоней
избушка еще меньше, такая, что, кажется, и повернуться в ней негде. И
уже подле той избушки стоит, высоко вознесенный, покосившийся
восьмиконечный крест, каких множество я видел по берегам Белого моря.
Загадку их никак не мог я разгадать и думал сначала, что это могилы
утонувших и отданных морем в этом месте, потом, что это нечто вроде
церкви - не пням же было молиться во время долгих сидений на тонях! - но
Титов тут же объяснил мне дело:
-
А это, малой, в старину отцы-ти наши да деды, как пойдут, значит, зверя
промышлять, только на бога и полагаются. Такая уж добыча раньше была - в
море да на льдине, да еще ветер падет горний, на бога одна и надежа...
Так где вынесет на берег с добычей, со зверем то есть, там, по обещанию,
и крест поставят, вот и здесь поставили и часовенку сладили - вон
видишь, избушечка, а у нас в ей ледник сейчас.
14.
От
самой почти тони в море уходит гряда кольев с сетью на них, и уже в
море, метрах в ста от границы песка и воды, что-то сложное,
заштрихованное многими сетями - самый невод. Нам сразу хочется и
осмотреть его, но Титов зовет в дом.
-
Рано еще,- говорит он, радостно подмигивая.- Пойдемте в избу,
поговорим, побеседуем, а как вода западет, так и самый наш час придет,
никуда не денется...
В
избе чисто, хорошая печка, кипит чайник, а на стол накрывает милая
рыбачка, с грустной, приятной улыбкой слушает наши вопросы, ходит,
прихрамывая, по избе, достает стаканы, режет хлеб, усаживает нас. Зовут
ее славно: Пульхерия Еремеевна Котцова. Вообще здесь в ходу имена,
которых у нас и не встретишь: Анфия, Ульяна, Евлампий, Зосима...
-
Вот и побеседуем сейчас! - радостно говорит Титов и ставит на стол
бутылку, и мы сразу понимаем причину его хорошего настроения.- Я ее так
не люблю, а вот пуншик уважаю,- говорит Титов, подразумевая под пуншиком
водку, разбавленную наполовину крепким горячим чаем.- Вы меня
спрашивайте, я вам все обскажу, потом можно написать, как обскажу про
наше дело...
- Как у вас тут ветры называют? - спрашиваю я для начала.
-
А вот слушай! - Титов прихлебывает пуншик, двигается по лавке и
закуривает. Кофейные глаза его радостно блестят.- Вот, скажем, так,
начнем с севера. Север - он так и будет север. Это ветер дикой, с
океана, холодный и порато сильный! Дальше идет полуношник, это тебе
будет северо-восток. Этот тоже дикой, еще, пожалуй, похуже севера.
Пойдем дальше. Дальше будет веток, восток значит. А еще обедник - этот
как бы юго-восток. Эти ветра ничего, хорошие... Дальше будет летний,
южный, с гор идет, волон у нас возля берега почти не дает, этот тоже
ничего. Шалоник, юго-запад, тот днем дует, ночью стихает, так и знай!
Запад - он и по-нашему запад. Ну и последний тебе ветер - побережник,
как бы сказать, северо-запад. Тот дикой, холодный и взводень большой
роет, худой ветер!
Он приподнимается и долго глядит в окно на море, на невод, на садящееся солнце.
-
Солнце красно с вечера, рыбаку бояться нечего,- привычно складно
бормочет он.- Солнце красно поутру, рыбаку не по нутру. Вот как у нас!
Чего тебе еще рассказать?
-
Вот,- говорю,- у вас плакат висит о социалистическом соревновании. Но
ведь рыба-то от человека не зависит? Мы сейчас сидим вот, ждем, хорошо
будет рыба. А как не будет? Какое же может быть соревнование?
-
А очень даже замечательное! - радостно говорит Титов и прихлебывает
пуншик.- Конечно, рыба не пойдет, так уж тут ничего не сделаешь. А вот,
скажем, пал шалоник или там полуношник, другой рыбак нерадивый сейчас
тебе невод на берег выгребет и сидит, штаны сушит. Так? Ну, а, скажем, я
в плане заинтересован - вон на нашу тоню пятнадцать с половиной
центнеров плана, так мне надо обязательство перед государством
выполнять? Ну, я штаны сушить не стану. А может, она, матушка,- закричал
он,- может, она как раз и подходит в волну-то! Сам помокну, товаришши
мои помокнут, да вдруг и возьмем в непогоду-то самый богатый улов! Вот
тебе и социалистическое соревнование. Теперь понял?
- Понял,- говорю,- расскажи теперь про рыбу...
- Про рыбу можно,- соглашается он и опять смотрит в окно, даже бинокль берет.- Слушай про рыбу...
Но в эту минуту снаружи рождается высокий зудящий звук, забирает все выше, как от напряжения чего-то, и смолкает.
- Ветер? - догадываемся мы.
- Не должно быть,- сомневается Титов и слушает.- Это, никак, машина бежит...
Он выходит, настежь оставив дверь, и тут же возвращается.
- И впрямь ветер,- соглашается он.- Не видать машины-то.
- Хорошо, что машина у вас бегает,- говорю я, вспоминая гул и свист скорости, с какой мчались мы в Майду.
- А! - рассеянно отзывается Титов.- Чего хорошего? Она ржавеет вся... Вода морская, едкая, так и проедает все части.
Внезапно он оживляется и смеется даже, берясь опять за свой пуншик.
-
Этак-то было у нас две машины, да на одной работал шофером мезенский, а
мезенские - пьяницы! Титов восторженно крутит головой.
-
Так-то поехали мы раз с ним, надо было мне кой-чего свезть, сговорились
за бутылку коньяку. Едем мы, он одной-то рукой правит, а другой
бутылку-ти раскрутил да прямо с горлышка всю и вылупил, и мне не
оставил! Жадный попался шофер, сам-от все и выпил. А дверца у него
плохая была, не держалась совсем, вот мы едем, он баранку-ти свою крутит
туда-сюда, лужи объезжаем, один раз так-то вертанул да из машины и
выпал. Выпал, а я остался да прямо в море и поехал на всей скорости.
Чего тут было!
Титов хохочет, смеется своей белозубой тихой улыбкой Пульхерия Еремеевна, смеемся мы, представляя эту картину...
-
Вода через кабину, шипит кругом, мотор заглох, она и стала. Выстал я,
гляжу, шофер бежит, протрезвел, а тем временем прилив шел, так ее и
залило, потом когда выташшили, так она прахом и рассыпалась, вода всю
съела. А шоферу так и надо! - несколько неожиданно заключает Титов.- Не
пей один, не жадничай!
Некоторое
время мы молчим, потом я напоминаю Титову про рыбу, про семгу, о
которой я хоть и знаю уже немного, но хочу еще послушать.
-
А! - говорит Титов.- Ну слушай... Вода у нас кроткая. В Койде вода
плохая, быстрая, сувои страшенные, а у нас тут кроткая. В большие воды,
то есть в полнолуние, быват так метра три с половиной. А в новолуние и
на убыли - тогда называются малые воды - метра на два. Вон видишь
невод-от? На шесть часов он под водой находится, и в эти шесть часов
заходит в него рыба, да быват, и зверь заходит. А потом невод-от
обсыхает, рыба-ти вся на песке оказывается, мы ее и обираем. Понял?
За
семгу, котора первым сортом идет, плотят нам по десяти рублей с
килограмма, а если сдаем с перевыполнением плана, то и по двенадцати.
Считай, раз в десять дороже любой рыбы! Семга - рыба дивная, и я так
считаю, что лучше ее нет по всей земле, так ли я говорю? Рыба она умная и
знает свой закон. Так чтобы по морю без толку болтаться, этого у ней
нет. А идет она походами. Зимой-то у нас не ловят, и не берусь тебе
сказать, как и где она зимует. А зимой леду много у берега, и тогда мы
на зверобойке. На тони выезжаем в начале июня. И вот в начале июня
начинает нам идти семга.
Ты
небось думаешь - семга и семга... А вот и нет! Ей много разных сортов, и
по-разному она ходит. Первый поход ей начинается с начала июня, и
называется она залетка - это семга крупная, сильная, жиловатая. С
десятого июня и до Прокофьева дня, то есть до двадцать первого июля,
идет все межень, мелкая семга. С Прокофьева до первого Спасу, то есть
по-теперешнему до четырнад-цатого августа, может идти, но не каждый год
такая семга черная рыба. Эта уже будет покрупнее межени. А со Спасу и до
конца октября, пока лед не появится, идет осенняя семга, самая крупная и
постоянная, и это называется главный поход. Понял?
Он опять берет бинокль, смотрит пристально в окно и вдруг кричит:
- Роется рыба-ти, роется!
Кто
в сапогах, кто босиком, высыпаем мы на берег и почти бежим вдоль
перемета на кольях к неводу. Солнце садится, воды по щиколотку, она вся
гладкая, уснувшая, вдали только за кошками ворошатся мелкие гребешки, да
в неводе что-то бьется, поднимая брызги, молниеносно мечется из конца в
конец.
Мы
пролезаем в горло невода, и тут только замечаю я в руках Титова и
Пульхерии Еремеевны толстые короткие палки и понимаю значение этих
палок.
- Стойте! - кричу я.- Дайте снять, не бейте!
У
меня киноаппарат, вокруг меня высокой стеной сети невода, колья,
заходящее солнце, море вдали, море под ногами, напряженные фигуры
рыбаков в мокрых сапогах внутри невода, а в мелкой воде кругом -
кипение, и плеск, и брызги в лицо.
Попалось
на этот раз много горбуши и несколько крупных семг. Семги стоят
спокойно, как бы недоуменно, и только, когда наклонишься к ней, она
мощным ударом хвоста окатывает тебя с головы до ног и отпрыгивает на
несколько метров. Зато что творится с горбушами! Они пересека-ют по
многу раз небольшое пространство невода, вздымая темными спинами каскады
переламы-вающейся воды, они обезумели от ужаса и отчаяния, бьются и
кидаются на сеть.
15.
Я
торопливо снимаю, стараясь, чтобы брызги не попали в объектив, рыбаки,
не выдержав, начинают чекушить рыбу, ударяют ее раз за разом по голове, и
рыба покорно сникает, но тут же из-под сапог у них вырывается другая, и
разом еще живые рыбы приходят в движение, шипение и плеск стоит
невероятный, и кричат хищно, и кружат, и нервно садятся на колья над
нами чайки.
Оглушенную
рыбу сносят и складывают на носилки и в корзину, я снимаю еще и это,
потом рыбаки нагружаются, мы им помогаем, и все вместе, согнувшись,
вылезаем через горло невода наружу. Пока я снимал, а рыбаки били, вода
совсем ушла, и мы теперь на обсохшем дне, кругом валяются ракушки,
клочки водорослей, пряно и сильно пахнет потаенностью, и солнце стало
еще ниже и краснее.
С
носилок шлепается на песок семга, мы останавливаемся, и Титов,
пользуясь передышкой, слегка запыхиваясь, объясняет мне устройство
невода:
-
Эвон видишь, сам берег-от? От берега на кольях идет прямо в море
стенка, по-нашему завязка, бережная завязка. Понял? Идет она к самому
неводному горлу, видишь?
Показывает мне круглый, вздетый на колья невод, похожий на огромный сачок, на загородку со входом со стороны берега.
-
От горла, эвон видишь, вроде как и завязка, только коротенькой, и
называется левый откос. Так же и в правой стороне - правый откос. А от
правого откоса, вон где чайка села, уходит в море отбой, метров сто ему
будет...
Он затаптывает окурок и смотрит на горбушу.
-
Горбуша у нас новая рыба, первый год ловится. Эта рыба глупая, походов у
ней нету, так дуром и валит. Вкусная рыба, да вот пока не позволяют ее
сдавать - и плана на ее нету,- велят выпускать.
- Чего же не выпускаете? - спрашиваю.
-
Так и выпускаем, когда много ее зайдет. А когда мало, так для себя
берем, да и то если какая побьется или хомут себе сделает (долгое время
помучится в ячее сети), куда ж ее выпускать, все одно погибнет...
(Я
узнал потом, что несколько лет назад в реках Кольского полуострова была
произведена инкубация оплодотворенной икры горбуши, привезенной из
низовьев Амура. Мальки скатились в Баренцево море, оттуда на другой год
пришли в Белое, разошлись по всем его берегам, выбирая себе места,
исследуя рельеф дна. Чувствует она здесь себя превосходно, во всяком
случае в той, которая попалась в невод, не было заметно ни малейших
признаков вялости наоборот, очень крепкая, стремительная и большая уже
рыба.)
- Дурная она,- опять повторяет Титов.
Это он потому так говорит, что горбуша не акклиматизировалась окончательно и не выработала себе "походов", как семга.
Рыбу
несут на ледник, мы приходим в дом. Пульхерия Еремеевна ставит на печку
уху, окна слегка отпотевают, мы снова сидим за столом, Титов потягивает
свой пуншик, отдыхает. Солнце уже коснулось горизонта и красно,
красно... Чайки поднимаются над пустым неводом, держатся некоторое время
неподвижно на раскинутых крыльях и тяжело садятся на колья.
Титов
начинает рассказывать о зверобойке. Он уже опьянел немного, говорит,
говорит, а солнце садится... Я беру бинокль и выхожу на берег. Вправо и
влево бесконечная песчаная широкая полоса, резко подчеркнутая
отодвинутым к обрыву плавником, сухим, светлым, обглоданным морем.
Многие бревна стоят торчком, как после сотворения земли, и на них любят
отдыхать чайки.
Навожу
бинокль на солнце - оно мрачно-красное и, срезанное наполовину
горизонтом, похоже на громадную каплю раскаленного жидкого металла.
Капнула капля, расплылась по морю, дрожит и потихоньку тонет, окутываясь
красными облаками. .
Приходят
мне на память рассказы о зеленом луче, ярко блистающем будто бы иногда в
последнюю секунду, когда солнце совсем уходит, и я терпеливо жду - не
увижу ли? Жду десять минут, пятнадцать, двадцать... И вспоминаю закаты,
которые видел на Черном море,- там солнце проваливалось мгновенно, на
глазах, и сразу наступала ночь со звездами.
Звенят
комары, молча, без крика, летят чайки, темные на красном небе, садятся
на дальнюю кошку и замирают там - засыпают, наверное?
Начался
прилив. Волны шумят значительно ближе, и в неводе опять вода, скоро она
совсем покроет его, и там, где теперь песок и я, ночью будут ходить
семги, натыкаться на сеть, идти вдоль нее в сторону моря, стараясь ее
обогнуть, и будут попадать в горло невода и кружиться, кружиться там,
бессильно и настойчиво, в поисках выхода, пока вода снова не спадет и не
придут рыбаки и не станут их бить и класть в корзину.
Солнце
наконец садится. Долго и мертво мерцает оно последней искрой, верхним
своим окончанием, и я все смотрю на него в бинокль, даже руки начинают
дрожать,- и эта последняя искра коричневеет и гаснет. Остается одно
остывающее небо на том месте, гряда прозрачных облаков и широкая
краснота. Остается космический свет над головой, остается белая ночь с
тишиной, с безветрием, со слабым ропотом волн приближающегося моря.
Я
иду в избу. Все полегли на лежанках, накрылись чем-то, хотят заснуть,
но не спят еще. А у светлого окна сидит Титов с уже остывшим пуншиком и,
завидев меня, начинает опять говорить про зверя и этим самым как бы и
про свою жизнь, прошедшую на этом берегу.
-
Тюлень,- бормочет он сонно.- Тюлень... тюлень... Первый тюлень, который
родился, дите, на ладошке поместится,- это тебе зеленец. Зеленец это...
зеленец...
А
потом он белеет, шкурка-то белеет, и называется тогда белёк, тоже
маленький, белёк-то, а глаза как луковица, большие да черные дак...
А
потом белая шерсть сходит, показывается черная, а так еще вроде серая
она, шерсть-ти, серая, и называм мы его хохляк... Хохляк, сказать
тебе...
Потом пятнышки идут по ней, по тюлешке-ти, и это у нас серка, серочка... И это все происходит на первый год круговращенья.
А
на другой год он, тюлень-ти, большой-большо-о-ой... И называется
серун... А? Ха-ха-ха... Серун... А на третий свой год самый настоящий
лысун. Понял ты? Не серун - лысу-ун! Лысун, а самка - утельга.
Утельга...
Длится
ночь, давно спит Пульхерия Еремеевна, и милое во сне у нее лицо, давно
спят все, дальние кошки заливаются водой, и чайки, совсем черные на
светлом, сонно поднимаются, и летят к нам, и рассаживаются на обрывистом
берегу, на торчком стоящих бревнах, и снова засыпают.
- Я не сплю ночью-ти, не сплю! - говорил нам раньше Титов.
- Не спит, не спит! - подтверждала и Пульхерия Еремеевна.
-
На час глаза смежу и опять все гляжу, какая погода, ветер какой,говорил
радостно Титов, вроде бы гордясь такой своей способностью.
И когда мы все разлеглись и места не было где лечь, но мы все-таки предлагали ему:
- Ложись, дядя, ложись! - Он в ответ бормотал:
-
Спите, спите... Я не сплю, я так посижу, пуншик вот у меня... Пятеро
нас на тоне-то, да сейчас квартальный план перевыполнили, покосы
начались, рыбаков всех сняли дак, вдвоем мы теперь с девушкой вот, с
Пульхерией Еремеевной, вдвоем... Какой сон, не сплю, сижу у окна, на
море все гляжу...
А
теперь и он заснул, тяжело, голову на стол, лицо беспомощное,
похрапывает, тепло в избе, свет из окон. Беспокоит это, думается о
чем-то. А Титов спит крепко и сны, наверное, видит. Какие ему сны
снятся?
Утром
опять солнце, опять мелеет море и уходит, обнажая песчаный берег и
невод. И в неводе снова плеск и шум, солнечные брызги, и среди брызг и
плеска - рыбаки в мокрых одеждах, с мокрыми палками в руках. И бьют,
бьют, чекушат, усыпляют рыбу, стаскивают в корзины, на носилки...
А
еще через час заходит в дом ранний гость, глухонемой с лицом
Иванушки-дурачка, с прелестной радостной улыбкой, от которой
расплывается у него нос. Жестами, мычанием, лицом, на котором горечь и
боль утраты, показывает, как горят и горят леса где-то на юге, и как дым
застилает солнце, и как самолеты летают тушить, но неудачно.
Потом
заходит небрежный парень-возчик с холодильника, с рыбоприемного пункта.
Его угощают семгой, морошкой, но он где-то раньше, наверное, наелся,
ковырнул только, посидел, пошутил. И начали грузить на лошадь
выловленную рыбу, недавно так яростно бившуюся, прошедшую перед этим
тысячи миль, побывавшую в каких-то глубинах, в тайне, а теперь
беспомощную, мертвую, но еще гибкую и свежую, которая через какой-нибудь
час успокоится в чанах с рассолом, во тьме, на льду. Через час вынут у
нее жабры, сделают на брюхе два "кармана", осмотрят, ощупают, взвесят,
запишут за этой тоней, за Титовым и Пульхерией Еремеевной. А потом она
будет солиться, плавать во тьме, будто бы в родной своей стихии,
выдерживаться твердой, как полено, от холода, пока не уложат ее и тысячи
ей подобных в огромные бочки килограммов по триста - четыреста тесным
рядом, кругом, спиной книзу, брюхом кверху, не забьют и не погрузят на
пароход и не пойдет она в Архангельск, где ее снова пересортируют и
снова забьют, чтобы отправить дальше, в Москву и сотни разных городов -
наших и иностран-ных. И будет, наконец, лежать она в витринах
гастрономических магазинов, освещенная люминесцентными лампами, чернея
спиной, серебрясь боками и нежно рдея срезом, сочась янтарным соком за
прохладным стеклом.
16.
Лошадь
привычно трогает, идет рысью по песку, возчик так же привычно кричит
что-то непонятное, смотрит поверх дуги в море, вперед на берег, на небо,
на все, что перед его глазами, двухколесная тележка бодро катится,
отбрасывая короткую тень, превращается постепенно в точку, пока совсем
не скрывается за поворотом.
А
Титов на прощание говорит, что где-то здесь, между Койдой и Майдой,
будут строить аэродром и начнут потом прилетать и опускаться тяжелые
брюхастые самолеты, и семгу - не соленую, а свежую - будут отправлять на
самолетах в Москву и Ленинград.
Представляя
себе эту будущую картину быстроты, садящиеся и взлетающие взревывающие
самолеты, мы уходим с тони и опять идем по пустому берегу, поглядывая на
две четкие колеи и четкие следы копыт, оставленные уехавшей лошадью.
9
Редки
деревни на Белом море, и каждая резко отлична от другой расположением
своим и народом. Одни стоят, выбежавши, на самом берегу моря, другие,
спрятавшись за увалами - возле реки. Одни больше, другие меньше,
погрязнее и почище, повыше домами и пониже... И народ в одних
поприветливее, несловоохотливей, в других поравнодушней, как бы
попривычней к приезжим.
И
каждый раз, входя в новую, неизвестную тебе деревню, глядишь во все
глаза, слушаешь и нюхаешь, подмечаешь все мелочи, архитектуру, выражение
народа, населяющего этот уголок, напитываешься сразу, все принимаешь к
сердцу, чтобы потом вечером равнодушно лечь спать или, наоборот, выйти и
ходить, ходить в надежде снова очароваться и с охотой говорить с
хозяевами или с соседями, которые зайдут, с удовольствием слушать их,
вникать в их жизнь и по возможности понятнее объяснять им свою и зачем
ты здесь появился.
И
потом, когда уедешь и пройдет год, и два, и три, все будет охватывать
слабое волнение при одном звуке той деревни, при воспоминании о ней и
хотеться вновь туда, опять увидеть тех людей и узнать все новости. А
другие как-то и пропадают вовсе, будто и не был там, не жил...
В
Майду входили мы вечером, и едва увидели ее из-за холмов, еще от моря,
едва сапоги наши зазвенели по бревенчатым настилам и мостикам, едва
вошли мы в первую улицу, как были покорены спокойствием и уютом,
излучаемым этой деревней, и уже радостно переглядывались... А нас на
первом деревянном перекрестке поджидала группа народу, вглядывалась в
нас, а когда мы подошли, все наперебой стали спрашивать, как доехали и
не видели ли того-то и не везли ли на машине таких-то вещей. И,
поговорив, наглядевшись на нас, стали показывать, как найти замести-теля
председателя, и советовать, у кого бы лучше остановиться, и говорить
нам: "Ну спасибо, вот спасибо-то!" будто мы бог весть каких радостей и
подарков навезли им.
Мы
пошли далее по улице, по бревнам, и они музыкально, как ксилофон,
звучали под нашими шагами, а по сторонам были изгороди, и огороды, и
дома, и прекрасный клуб наверху, и радио играло на столбе возле клуба,
был теплый розовый вечер, и раздавались частые удары топоров в разных
местах - в деревне строили два или три дома, а новые дома всегда веселят
сердце.
Заместитель
председателя Бурков налаживал косы, с ним был еще кто-то, и все - на
улице среди дивного ансамбля изб, поветей, и съездов, и мостков, и
изгородей, и зеленой травы между всем этим деревом - они были озабочены
косами, мыслями о сенокосе и деловито совещались о чем-то.
Увидев
нас, Бурков одернул розовую рубаху, выслушал нас, поздоровался, тихо
улыбнулся и пошел говорить с кем-то, и было похоже, что он - молодой
пошел куда-то к отцу посоветова-ться, где бы нас поместить, а мы
остались ждать его со своими рюкзаками на траве, курили и осматривались с
наслаждением, и нас тотчас окружили ребятишки - тоже особенные какие-то
в этой деревне, огромноглазые, со слабым золотистым загаром на тонких
ликах.
Бурков скоро вернулся и сказал, что идти можно и что лучше всего остановиться нам у Евлампия Александровича Котцова.
Прекрасный
это и старый был дом! В нежилой половине его, служащей как бы
преддверием повети, сложены были сырые кирпичи и навалены кучи сухого
мха и пахло почему-то очень отчетливо сиренью. Мы вошли направо, в
кухню, и застали чаепитие в разгаре. При нашем появлении встала с места и
хорошо на нас посмотрела женщина средних лет, а в дальнем конце стола
сидел высокий прямой старик и тоже смотрел, улыбаясь, как мы снимаем
рюкзаки.
Семьдесят
лет было ему, как мы потом узнали, семьдесят лет, но на вид и
пятидесяти нельзя было дать - такие густые сивые волосы валились ему на
лоб, такое красное здоровое лицо было у него и такое веселье и
хозяйственность играли постоянно на этом лице!
Повел
он рукой, показывая на комнату позади себя, и мы начали переносить вещи
туда, а он тут же приказал нести и самовар к нам и вдруг сам вошел - не
вошел! - вполз к нам на коленях, и больно было смотреть, как этот
красивый старик, мужественный и веселый, ползает, шуршит и постукивает
культяпками своими в бахилах. А он, внимательно и вопросительно
посмотрев на нас, тут же выполз и скоро вернулся с полной тарелкой
квашеной семги и потом ползал с невероятной быстротой, несмотря на наши
протесты, носил стаканы, блюдца, сахар, а женщина - она оказалась
падчерицей его - тоже бегала и ставила на стол что-то еще и еще...
Чуть
свет на другой день уехал он на реку доставать какие-то ремни, которые
он утопил. И доставал, и нырял там, и полоскался в ледяной воде чуть не
до полдня, вернулся огорченный неудачей, но попутно успел и рыбы
наловить. А едва рассортировал рыбу и приказал хозяйке наварить ухи,
взялся за косу и часа три постукивал на улице, потюкивал топором и
молотком и сделал прекрасную косу-горбушу и тут же наточил ее до остроты
бритвы.
На
другой день с веселым упорством опять уехал вылавливать ремни, а потом
целый день не был дома, работал где-то для колхоза, а приползя домой, и
дома работал, постукивал кругом избы.
Пришла
к нам жаловаться женщина и поставила нас в тупик. Многодетная мать, она
хотела накосить сена для себя, не дожидаясь окончания колхозных
покосов, так как двое или трое детей ее работали на пожнях, косили для
колхоза, а колхоз все равно, справившись со своими делами, разрешал
потом всем косить для себя. Правда человеческая была вроде на ее
стороне, и мы уже хотели было поговорить с заместителем председателя, но
тут не вытерпел Котцов.
Он
слушал, слушал и не вмешивался, так как женщина пришла к нам. Видно
было, что он решил быть во всей этой истории нейтральным, но, заметив
нашу растерянность и нерешитель-ность, вдруг взвился и заговорил и
сказал именно то, что должны были бы сказать мы и что должен был бы
сказать на его месте государственный человек.
Во
всей речи его колхоз выставлялся на первое место. Он ругал эту женщину,
но ругал мягко, он убеждал и доказывал, и приводил примеры, и пускался в
экономические подсчеты. Весь он раскраснелся, не выдержал, сполз со
стула и стал перебегать на коленках по кухне, волосы свалились ему на
лоб, и вся картина была тем более интересна, что женщина не просто
слушала его и соглашалась - нет, она спорила, и тоже очень здраво, но
только в ее доводах перевешивала сторона личная, человеческая, а в его
государственная, колхозная.
А
какая осведомленность во всем, как быстро и уместно напомнил он ей о
всех ее достатках, об овцах и корове и о сыновьях, работающих в
Атлантике и прекрасно зарабатывающих, и как очевидно становилось и нам и
ей, что живет она хорошо, а сейчас просто поторопилась, пожадни-чала...
"Белеюшка!" называл он ее, тогда как в речах его был яд и была
страсть,- "Белеюшка!" и ни одного грубого, обидного слова не было
сказано в их ожесточенном споре, и женщина долго потом сидела у него, и
говорили они уж о другом, и ушла она веселая.
Шутник
был этот Котцов, веселейший краснолицый старик, выпить любил за
компанию необычайно, но совсем мало, и тогда оживлялся еще больше,
беспрестанно посмеивался, похохатывал, радовался жизни, радовался, что
живет в Майде, что работает в колхозе, что крепок и ясен, несмотря на
свои семьдесят лет...
17.
И
все не мог я спросить у него про ноги, неловко было, хотя и хотелось.
Но однажды за вечерним чаем, накануне отъезда выбрав хорошую минуту, я
раскрыл тетрадь и попросил:
- Расскажи, Евлампий Александрович, как ты ноги потерял.
Он ворохнулся, посмотрел на тетрадь, поправился, укрепился на стуле и начал охотно, будто доклад делал:
-
Пиши! Пиши, значит, что Котцову Евлампию Александровичу сполняется в
этом самом одна тысяча девятьсот шестьдесятом году семьдесят лет. А
рождение его будет двадцать третьего октября...
- Погоди, Евлампий Александрович, ты уж не так официально,- попросил я,- ты уж давай попросту...
-
Ага! - Котцов на секунду смешался, потом захохотал и заерзал на стуле: -
Попросту? Ну, можно попросту, тогда валяй пиши просто...
Он минуту подумал.
-
Это событие произошло такое. Сполнилось тогда мне двадцать лет от роду,
парень я был крепкий, хороший, сказать тебе, парень. И все делал как
следовает быть. Пошел я раз на зверобойный промысел Белого моря...
Почувствовав, что опять впадает в торжественность, он запнулся на миг,
улыбнулся и окончательно сменил тон:
-
Пошли мы обыдёнкой... Обыдёнка, сказать тебе, товарищ, это когда утром
уходишь, а вечером домой ворочаешься. И вот ушли мы в море далеко, и пал
на ту пору ветер горний. А как пал - зашлось у нас сердце, а потому
зашлось, что на гору (на берег) попасть мы не могли никак... Унесло,
понимаешь, кругом-то море да льды плавают, и сказать тебе, берега уж не
видно. Вот как, милый товарищ. А утром встали, уж земли нашей и совсем
след пропал! Находились мы потом, сказать тебе, в тонкой разнилатке...
Разнилатка-то?
А это, к примеру, тонкой лед, сантиметра так три. А от берега стали мы
по всем нашим расчетам километров за двадцать, не мене. Погоревали мы,
погоревали, кушать совсем нечего и стали, понимаешь, домой пробиваться.
Стал я на коргу лежать, на брюхе, ноги свесивши наружу и вперед. Корг -
это, тебе сказать, будет нос на лодке. Дальше? А дальше так было, что
товарищ мой гребет, а я на коргу лежу да ногами лед разламываю.
Этим
путем мы трое сутки попадали до берега. Сказать тебе, товарищ, смерть
возле нас стояла и глядела на нас, как мы копошимся. А мы все ж
копошимся, потому, понимаешь, что ничего иного не остается нам делать.
Трое сутки ломался я на коргу, разламывая ногами лед и уж боле ничего не
понимал, где у меня руки, где ноги, а где голова.
Дальше?
Не торопись, я тебя подожду. Дальше попали мы, попали на гору, но не в
деревню, а, сказать в пустое место, в двадцати километрах от деревни
нашей к югу. Хорошо! Вытянули мы лодку на берег и пошли пешим порядком в
сторону Майды. Идти плохо можем, ноги, понимаешь, чувствуют
ненормальность. Отошли так километра три, ну в крайнем случае четыре,
так сказать, избушка. В этой избушке живут люди койдена (из Койды), три
человека, их ребяты.
Дальше,
понимаешь, заворотили мы в эту избушку. Нас приняли. А мы голодные,
холодные, пятеро сутки не едали никого. Приняли хорошо, обули, одели,
накормили, худо ли, хорошо, по-местному будем говорить - приятно сделали
для нас. Вот вы были в Койде-то? Так есть там старичок такой Артемий
Васильевич, а его отец был в те поры капитаном. То есть капитан шхуны,
или, сказать тебе, лодьи.
Ноги-то
мои примерзли к голяшкам (кожаные сапоги). Он раздел голяшки, дал мне
пимы. "Я, говорит, пойду за конями, обратно спушшу вас". А пошел под
вечер, в три часа, приехал назад в двенадцать часов ночи на лошадях.
Так... приехали, нас забрали и привезли сюда.
Дальше
что получилось... Дальше получилось такое событие, что стали ноги у нас
разбалива-ться. А у товарища одна, он на коргу лед не ломал дак. Болят и
болят и что ни день, то все сильней и прямо, понимаешь, ступить нельзя -
так болят! А помощи медицинской тогда не было, сторона наша была порато
глухая и неизвестная. Дело дошло до того, что сам собой сидеть не мог.
Как малого ребенка ложили и поднимали.
Хорошо.
Решили везти меня в Мезень и поехали на лошади. Трое сутки ехали, а
январь, так и метет, и мороз порато сильный на те поры был. Ну что ж...
Привезли меня в Мезень, там в больницу представили. Врачей не было, одни
фершала, народ слабый, в медицине мало понимали.
А
у меня уж, простите за выражение, на ногах внизу от кости отвалилось.
Дальше. Дальше медицина все это сразу отрезала. На одной ноге с пяткой,
на другой одну ступню, а пятка цела осталась. Смертельное дело мне
приходило, товарищ ты мой! Даже в смертельную камеру выносили не один
раз. Не пил, не ел больше недели совершенно ничего. Потом почувствовал
полегчение и есть захотел. Лежал больше месяца, пить-есть стал, стал
домой проситься. На распутице и привезли меня домой.
Год
целый не ходил никуда и не ползал, не мог. А потом стал кое-как
помогать отцу. Отец-то неграмотный, темный в деле письма был, а на
казенной муке вахтером стоял, продавал, учет вел. Хлеб-то, тебе сказать,
у нас всегда привозной, и цена ему золотая.
А
потом работать стал по хозяйству, а потом революция. Я в колхозе стал
работать, приспосо-бился вот и все могу, только ходить уж не пойдешь, не
побежишь. Вот жизнь-то наша северная какая, другой раз и голову
загубишь и пропадешь, а ничего, живем, сказать тебе, и стихии наперекор
идем!
10
Где-то
в тундре, где-то за горизонтом, за озерами, за карликовыми лесами живут
ненцы. Где-то там ходят стада оленей и стоят берестяные чумы. Они стоят
в безмолвии, среди озер и ручьев, под светлым ночным небом. И когда
ненцы, мурлыкая слабыми голосами песню, уплывают в ночь на озера за
рыбой, то, наверное, выходят их провожать собаки и сидят потом на берегу
и, насторожив уши, смотрят и нюхают...
В
тундре можно исчезнуть. Она ровна и беспредельна. И мы под жарким,
удушающим солнцем идем по ней, как по Африке. Горят леса в
стокилометровой дали, и дым от пожаров растекается по всей равнине, по
мху и по рекам, переваливает невысокие угорья вдоль берега моря, и
простирается дальше в море, и, кажется мне, уходит к полюсу.
Мы
идем в голубоватом, струящемся мареве по блеклой тундре, по сухому,
хрустящему под ногой мху, мимо мертвых озер с торфяными берегами. Мы
входим в низкий лес. Это не наш веселый шумящий лес, это что-то низкое,
покорное, окаменевшее. Такие деревья бывают в театральной бутафорской,
ими подчеркивают сумеречность и дикость какой-нибудь мифической
преисподней. Здесь стволы их еще скручены в узлы и пригнуты к земле.
Мучения и вековые пытки видны в каждом утолщении и в каждом изгибе.
Скорей,
скорей пройти это гиблое место! И души наши напрягаются, ноги спешат,
глухо стукают по корням, еле прикрытым мхом. И когда мы покидаем лес и
выходим на прежнюю моховую равнину, нам делается немного легче.
Попадается
много вереска - островками растет он, плотен и жесток, и цветет
сиреневым дымом. Кочки покрыты красным, желтым и синим - везде морошка,
черника и голубика, и мы постепенно разбредаемся, нагнувшись, забываем
даже, куда и зачем идем, рвем морошку, сок которой янтарен и напоминает
по вкусу слегка прокисший сок абрикосов.
Потом
сходимся и снова бредем вперед, к дымчатому горизонту, изнемогая от
жары, странной в тундре. Показываются крикливые розовоперстые чайки, зло
кружат над нами, отлетая к озеру и возвращаясь с новой яростью. Мы идем
по линии их полета и выходим на берег.
Проводники
наши, шурша кустами, скрываются, идут искать карбас, который должен
где-то здесь быть. Через полчаса мы слышим голоса, скрип весел,
показывается карбас и пристает.
- Глубоки ли у вас озера? - спрашивал я как-то в деревне.
- А мы их, прости за выражение, не мерили! - отвечали мне.
И
вот мы плывем по немереному озеру. День понемногу гаснет, по небу, над
дальними угорьями, разливается красноватая заря. Мы удаляемся от нее,
пересекая озеро, и, когда оглядываемся, видим небо чернильного цвета над
еле возвышающимся далеким плоским берегом. А когда подплываем к нему,
видим, что он каменный. И камни его как бы уложены человеком - один на
один, в длинный ряд. Чем ближе мы к нему, тем он страшнее, а под ним
чернота, и вода кругом черная. На берегу растет кустарник, но,
приглядевшись, видим мы не кустарник, видим опять березовый лес, и белые
обнаженные корни берез висят над водой, как щупальца спрутов.
18.
Проводники
наши приглядываются, совещаются, и мы пристаем среди кустов. Прямо от
берега уходит едва заметная долинка. Отсюда нужно тащить карбас по
узкому каменному перешейку... Подкладываем катки и тащим, упираясь
напряженными ногами в мох, под которым слышен камень. А когда
вытаскиваем карбас к другому озеру, замечаем на берегу рюжу.
- Ненецкая рюжа,- говорит один из ребят-проводников.
- Ихняя,- подтверждает другой.
В
этой рюже видится мне внезапно призрак деятельности, сосредоточенной в
древнейших занятиях человека - в скотоводстве, в рыболовстве, в охоте. И
эта тундра, озера, прибрежные камни, дальние угорья, покрытые кое-где
лесом, сразу перестают казаться мне дикими. На самом деле они полны
присутствием человека, присутствием тихим, малозаметным, но постоянным.
Не
знаю отчего, но меня охватывает вдруг острый приступ застарелой тоски -
тоски по жизни в лесу, по грубой, изначальной работе, по охоте.
Давно-давно
уже приходит ко мне иногда, является и молча стоит и смущает картина
моря или реки и дом на берегу, дом в ущелье, сложенный из хороших
бревен, дом с печкой и коричневыми, слегка прокопченными дымом балками. И
моя жизнь в этом доме и на берегу моря, и моя работа - ловить ли семгу,
рубить ли лес, сплавлять ли его по реке... Разве это не выше моих
рассказов или разве помешало бы это им? Наверное, это сделало бы их
крепче и достоверней. Потому что мужчина должен узнать пот и соль
работы, он должен сам срубить или, наоборот, посадить дерево, или
поймать рыбу, чтобы показать людям плоды своего труда,- вещественные и
такие необходимые, гораздо необходимей всех рассказов!
Мы
спускаем карбас, забираемся в него, булькая и всплескивая сапогами по
воде, и между камней, выстающих из желтоватой глубины, потихоньку
отходим от берега. Огибая каменистый мыс, мы выходим в озеро, и нам
постепенно открывается его громадная пустынная протяженность.
- Вон чумы!
Мы
вздрагиваем, поворачиваемся, напрягаем глаза и видим на далеком темном
берегу три чума, три невысоких конуса, чуть светлее по тону, чем берег.
Время
уже за десять, солнце село, светло. Огромное озеро, стоящее чуть не
вровень с низкими берегами, пустынно. Пустынны и далекие берега. Но на
одном из них, на самом дальнем и темном, показались и не скрываются, не
пропадают три чума - вместилище загадочной для нас жизни, которую не
увидишь нигде, кроме как здесь.
Не
сон ли это? Потому что тихо кругом и сумеречно, и вода омертвела, и
берега стоят - вон зубчики леса! - так же, как стояли во времена
скрытников. И на берега эти смотрели, может быть, плывя в такой час и
предчувствуя конец пути, древние бегуны, ищущие землю обетованную и,
наверное, шапки снимали и крестились, радостно думая, что дальше уж
незачем идти, да и некуда... Мельком взглядываю я на своих, спутников - и
у них странные лица, и они смущены и взволнованы. Даже проводники наши и
те как бы ждут чего-то.
-
А-а-а-а...- проносится вдруг над озером крик. Он так слаб и невнятен,
что сразу ощущает-ся безмерность расстояний в этой пустыне. Мы поднимаем
весла и слушаем, не повторится ли крик, не поймем ли мы чего-нибудь.
Каплет с весел вода. Иногда вздрогнет весло в руке, и тогда скрипнет
колышек. Поднесет кто-нибудь бинокль к глазам, и прошуршит рукав куртки.
- Аркадий Вылко это! - говорят наконец проводники.
- Чего он?
- Увидал нас, зовет, чтоб мимо не проходили.
Опять
гребем, журчит под носом, поплескивает под веслами вода. По носу
карбаса сумеречное восточное небо, чумы все ближе, и, когда в перерывах
между гребками оглядываешься, замечаешь между чумами фигурки людей. Они
вырастают внезапно и опять пропадают, будто люди лежали, а потом
поднялись и снова легли. И горят два невидимых нам костерка, только
дымки тонкими струйками поднимаются вверх - сперва вертикально, потом
сваливаются. И еще дымок пожиже, попрозрачнее из среднего чума.
Карбас
наш с шорохом цепляет за дно, мы выскакиваем в воду, тянем его на
песчаный берег, истоптанный копытами оленей. На нас смотрят издали, как
мы выносим вещи и разминаемся. Сбегаются, окружают нас и, поворчав
немного, начинают вилять и ласкаться собаки. Пушистые остроухие собаки -
старые и совсем щенята еще с розовыми носами. Так, окруженные собаками,
мимо погребков, вырытых в обрыве и обложенных торфом, поднимаемся мы к
чумам, к ненцам, которые сидят и чинят нарты. Пахнет дымом костров и
рыбой.
- Здравствуйте!
- Нгань дорово! Здравствуйте!
Мы присаживаемся около ненцев, кто на нарты, кто просто на корточки. Вокруг нас садятся и ложатся собаки.
Вот
чумы и вот ненцы. И мы сидим на нартах, и дым костров набегает на нас.
Теперь только смотреть, ведь завтра мы уедем и, кто знает, увидим ли еще
все это. И мы смотрим, потому что светло и все видно.
Аркадий
Вылко непохож на ненца. Длинно и смугло-матово у него лицо, широки
глаза, длинны и мохнаты опущенные ресницы. Нос его высок, с горбинкой, и
редки белесые сквозящие усы и борода. В своем головном уборе,
напоминающем красноармейский шлем, только гладкий, с отверстием для лица
и надетом от комаров, похож он на бедуина, на индейца. И сидит, чуть
улыбаясь, вольно и покойно, и покуривает, смотря в землю, и молчит,
будто знает что-то возвышающее его надо всеми.
А
Петр Вылко - брат его - крепко сбит, низок и слегка кривоног.
Стремителен и хищен он в движениях, резок и горяч и весь будто налит
черной огненной кровью, опален и прокопчен. Голос его громок, и слышны в
нем звериные нотки, когда кричит он вдруг на собаку:
- Гин! (Пошла прочь!)
И втягивает потом с давящимся звуком воздух.
Сидят
возле нарт или встают за чем-нибудь еще двое, столь же резко
очерченные, такие отдельные и не похожие ни на кого в мире: Алексей
Назаров и Николай Горбунов. Один - пожилой, с поднятыми вверх внешними
углами глаз, с кустистой бородкой, разговорчивый, смеющийся и
любопытный. Другой молод и крепко попирает землю, налит чугунной силой,
белозуб и, наверное, особенно лаком, особенно вкусно пахнет - комары
облепляют его пуще всех, но он не замечает их.
Потихоньку
отхожу я от нарт и оглядываюсь. Вон озеро, теперь лиловатое. У берега
застыл черным кривым клинком наш карбас, а рядом карбас ненцев. Собаки
провожают меня. Щенки, если на них посмотреть пристально, сразу ложатся
на спину, и пузики у них цвета неспелой клюквы.
Вон
чумы, составленные из длинных кольев и обтянутые, обшитые вываренной
берестой. Вокруг чумов нарты - длинные и легкие, с полозьями, будто
покрытыми лаком снизу, и некоторые уже упакованы и обвязаны веревками:
ненцы готовятся к перекочевке. Возле нарт, раздувая жарким дыханием
пыль, лежат больные олени. Они все темно-коричневого цвета, беззащитные,
с длинными печальными глазами и бархатными рогами.
Между
нарт валяются еще во множестве ржавые капканы. Их выварят зимой в
хвойном настое и будут закапывать в пушистый снег, и огненная,
зеленоглазая лисица, насмерть защелкнутая кривыми скобами, будет прыгать
кругом, поднимая хвостом снежную колючую пыль.
Ребятишки,
как привидения, вырастают из-за чумов, жадно глядят на меня - сначала
один, постарше, тут же около него появляется другой, поменьше, потом еще
и еще, и глаза их одинаково горят любопытством, а потом к ним на
четвереньках прибавляется совсем уже крошечное существо и тоже смотрит
туманно.
На
горизонте, из-за угорьев, показывается широкоплоское пятно, немного
бурее по цвету, чем тундра. Оно шевелится, вытягивается и сжимается. Оно
растекается шевелящейся полосой по всему горизонту. Это олени.
Они ждут своего часа.
Запряженные
по четыре в нарту, они помчатся, хрюкая, в снежную беспредельность. Над
ними будет вздыматься тонкий хлыстообразный хорей, а нарты с грузом или
с людьми будут обсыпать-ся снегом, наклоняться и переваливаться на
сугробах. Много тысяч километров предстоит пробежать этим оленям, и
многие дали обволокут их и заглянут им в глаза. А другие упадут под
ножом, и кровь их напитает мох, мясо их сварится в чуме, и много малиц и
унтов наделают зимой из их шкур.
19.
Но
это исполнится не сейчас. А теперь они свободны и ходят в тундре,
окуная ноздри в мох, и могли бы уйти совсем, далеко от людей, на север, к
океану. Они могли бы стать дикими, чтобы мчаться по угорьям и замирать
на вершинах, озирая пустыню. Но чумы держат их, человек зовет их, и зов
этот во сто крат сильнее зова тундры. Олени придут к людям и станут
нюхать дым костров. Они идут. Шевелящееся, невнятное пятно все ближе...
Ненцы кончили починять нарты.
- Ну, ребята, чай пить пойдем дак!
И
между нарт, между собак и лежащих оленей мы идем к чуму Вылки.
Нагибаемся и входим по очереди и сразу начинаем разуваться на мягких
шкурах, снимать куртки и свитера. В чуме сумерки и верхний свет. В чуме
гудит железная печь, рыба благоухает на ней и чайник кипит, и труба
вздымается к дыре наверху, к той дыре, в которую когда-то выходил дым от
очага, а теперь льется свет белой ночи.
Кто
сказал, что ненцы не знают по-русски? Они говорят свободно и чисто, на
новгородском наречии, с тем растягом и так же скоро, как везде в
поморских деревнях. Нет никаких пресловутых "однако", нет медленности,
скованности мысли, которые примелькались уже в литературе о ненцах. И
это тем удивительней, что ненцы эти вовсе не обрусели и не оставили свой
язык между собой и с животными они говорят все время по-ненецки.
Садимся
пить чай на мягкие шкуры за низкий столик. Жена Вылки, как в хорошем
доме, накрывает на стол. За нашими спинами подушки. Рыба вкусна. Чай
душист и крепок. Главный разговор, как у московских таксистов,- про
погоду. Но здесь погода не просто приятная или неприятная, здесь она,
как и у рыбаков на море, определяет ход жизни.
Больше
месяца в тундре жара. Мох высох. Олени болеют копыткой, тощают и
вот-вот начнут падать. В тундре нет тени и некуда деться от солнца. Даже
ночью над лежащим оленьим стадом поднимается пыль от дыхания.
Из чума мне виден печальный, больной олень.
- Как будет по-вашему олень? - спрашиваю я.
Ненцы смеются.
- Ты.
- А тундра?
- Вы.
Ты и вы... Теперь смеемся мы.
- А озеро?
- То.
Взгляд мой падает на мальчугана, совсем беловолосого, примостившегося на колене отца.
- А ребенок?
- Ацакы.
В
чум, пожимаясь, пробирается собака, садится, молотит хвостом, сладостно
смотрит на нас. За ее спиной на светлой полосе озера торчат уже уши
другой...
- Гин! - кричит Вылко.
Собаки сконфуженно исчезают.
Печка
остывает, хозяева вежливо позевывают. Нам стелют шкуры у стены, кладут
подушки, опускают полог от комаров. Ноги советуют спрятать под пушистое
собачье одеяло. Хозяева устраивают себе точно такую же спальню на другой
стороне чума.
Плачет
ребенок. Его укачивает мать, быстро говорит что-то переливающимися
звуками по-ненецки. Ребенок смеется. Потом затихает в теплой темноте, за
пологом.
- Спокойной ночи! - говорят ненцы-гости и бесшумно выходят из чума.
В чуме остаются только хозяева.
Напоследок я спрашиваю у Вылки, как они живут. Все ли есть у них? Хороша ли жизнь?
Хозяева оживляются, и мы начинаем вслух подсчитывать, повторять, загибая пальцы, все статьи доходов.
Тысяча
оленей в стаде. Семьсот колхозных и триста своих. Ненцы не колхозники, в
колхозе работают по договору. Три рубля в месяц летом и два зимой
платит им колхоз за каждого оленя.
Вторая
статья доходов - перевозка колхозных и рыбкооповских грузов. Возят
зимой и летом по двум направлениям: от Койды до Мезени и от Койды до
деревни Инцы, на Зимнем берегу. Стоимость зимних перевозок 4 рубля 46
копеек с тонно-километра. Летних - 5 рублей 46 копеек.
Бригада
ненцев состоит из четырех семей. Таким образом, на каждую семью
приходится до тысячи рублей в месяц. Кроме того, существенную роль в
доходах играет особый промысел: шитье на продажу малиц, шапок, унтов,
рукавиц и т. п.
Рыбу
на озерах ненцы ловят без всяких ограничений. Попадается щука, окунь,
сорога и кумжа. Зимой охотятся на дичь и на пушного зверя, но охота, по
словам Вылки, случайна - много времени забирает основная работа: пастьба
оленей и перевозка грузов.
Муку покупают в колхозе и сами пекут прекрасный хлеб в духовках. Посуды очень много, и самой разнообразной.
Единственное
неудобство, которое хорошо сознается,- это чум. Летом в нем хорошо, но
зимой холодно и темно - чум почти не держит тепла. Долго и с
наслаждением расспрашивает Вылка о передвижных домах-фургонах, которые
так медленно начинает выпускать наша промышленность.
Ночью
я просыпаюсь от глухого топота и хрюканья. Чумы окружены оленями.
Медленно, но неуклонно двигались они сюда из тундры и вот пришли и легли
- тысяча оленей, темных и белых.
И
еще раз я просыпаюсь под утро от волнения за стенами чума, которое
передалось и мне. Топот так силен, что дрожит торфяная земля, и слышно
сквозь этот топот, как бархатно сталкиваются рога взволнованных чем-то
оленей. Что с ними? Приснился ли всем сразу страшный сон? Или подошли
близко волки?
Третий
раз я просыпаюсь от солнца, дымным косым столбом бьющего в распахнутый
чум, и от крика снаружи. Ненцы ходят среди оленей, расталкивают их,
осматривают им копыта. Трещит и наполняет все вокруг жаром затопленная
печь. Низенький столик вынесен наружу, готовится общее утреннее
чаепитие. В глазах рябит от множества оленей вокруг, от множества
огромных блестящих черных глаз. Ах, как измучены эти олени, как впали их
бока, какой нервный ток пробегает по ним, когда кусают их оводы! Рога
их разнообразны - от простых шишечек, покрытых черным пухом, у молодых,
до великолепных, со многими отростками у стариков. Внизу
светло-буро-черная шевелящаяся масса тел, а выше неоглядное переплетение
рогов, будто карликовый лес.
Уже нет вчерашней некоторой таинственности, при свете солнца все обыкновенно, понятно и будто давно знакомо.
Будто
мы много раз бывали у ненцев, жили с ними, слышали каждый день хрюканье
оленей, говорили о пастбищах, о кочевках, о падеже и проценте
сохранения молодняка.
Садимся пить чай. Пьем, обливаясь потом, на жаре, под солнцем, и чем больше пьем, тем больше хочется.
- А можно белого оленя посмотреть поближе?
- Можно! - говорит Вылко и поворачивается к мальчишке.- Тэ хань сэрако тым тэвра! (Сходи в стадо за белым оленем!)
Мальчишка радостно бежит, скрывается в стаде, что-то там разыскивает, распихивает, находит белого оленя и выводит его.
- Таля! - кричит ему Вылко.- Иди сюда!
Мальчишка тащит к нам оленя.
Белый олень крупнее темного и сильнее. Он дрожит всей кожей, по крупу проходят волны.
- На оленей в нартах хотите посмотреть? - спрашивают нас.
Мы
очень хотим. Тогда среди чумов начинается оживление. Достают упряжь,
бегут к стаду, олени вскакивают, шарахаются, черных толкают в бока,
чтобы не мешали, ловят только белых.
Через десять минут четверка оленей запряжена в нарты. Вылко стоит с хореем, выжидательно смотрит на нас.
- Пускай! - кричим мы.
Вылко
падает в нарты, олени рвутся, нарты со свистом летят по мху, ненцы
хохочут. Вылко потягивает оленей хореем, направляя по громадной дуге,
нарты подскакивают на кочках, Вылко, выбросив ноги в стороны,
балансирует, отталкиваясь пятками от земли, скрывается вдали за стадом.
Потом показывается опять и летит уже к нам - олени легко перебирают
ногами, рога их закинуты к спине, ноздри раздуты. Они ослепительно белы
под солнцем, как снежное чудо.
А
еще часа через два мы прощаемся, нас зовут в гости зимой, выходят
вместе с нами на берег, мы налегаем на карбас, сталкиваем его в воду,
вскакиваем, умащиваемся на веслах... Поднятые руки, невнятные крики,
напутствия - и опять мерные взмахи, журчание воды, свежий ветерок, а
ненцы, и олени, и чумы отдаляются, отдаляются, и с этим ничего не
поделаешь.
Целый
день потом мы гребем по озеру, купаемся, бредем тундрой, рвем морошку и
чернику, проходим опять мхами, болотцами, карликовым лесом - все время
лицом к солнцу, к морю. Даль между тем затягивается дымкой, мы думаем о
пожаре в лесах, но это не пожар, это наползает с моря туман,
заволакивает солнце и дышит холодом. А к вечеру приползают и тучи, и
ночью уже идет дождь, значит, конец душной муке! И мы все время
вспоминаем ненцев и оленей, воображая их радость дождю.
20.
Мы на высоком угорье, почти отвесно обрывающемся в море, возле деревни Ручьи ждем парохода в Архангельск.
Внизу
над нами рыбоприемный пункт, река, окруженная кошками, широко впадающая
в море. На реке, возле склада, приткнулась мотодора, тоже дожидающаяся
парохода.
Парохода
все нет, мы спускаемся вниз, некоторое время говорим с капитаном доры, с
рыбмастером - милой женщиной, глядящей на нас широкими светлыми
глазами, пьем чай с морошкой, опять выходим на песок. Солнце, теплый
день, чайки летают во множестве, вдали на море посверкивают снежными
спинами играющие белухи.
Потом
рыбмастер ведет нас на холодильник показать свое хозяйство. Зажигаем по
свечке, как при входе в катакомбы, и, загораживая рукой трепещущие
огоньки, входим во мрак и холод кажущегося бесконечным помещения. Внизу
лед, на нем положены доски, а справа и слева от прохода врыты в лед
большие чаны с рассолом. В густом прозрачном рассоле светятся жаберными
крышками и боками семги. Мы приподнимаем одну, она холодна и тверда, как
дерево, черный глаз ее загадочно смотрит на нас.
Вот
куда свозят со всех тоней выловленную рыбу. Вот где зреет она в тишине,
в темноте, как вино, наливаясь вкусом и ароматом. Вот где кончаются ее
"походы" - и, как и у зерна, у вина, у дерева, отсюда начинается новая
ее дорога к людям.
Наши
лица бледно озарены свечами, нам становится холодно, и мы выходим на
солнце. Мы видели, как ловят рыбу, мы слушали бесконечные разговоры о
ней по всему берегу, во всех колхозах. Как на юге говорят: "Хлеб, хлеб!"
так здесь говорят: "Семга, семга!" И вот теперь мы увидали конец одной
цепи и начало другой. Круг замкнулся. Вон в мотодоре стоят две громадные
забитые бочки, каждая килограммов по четыреста. Они уже не здесь - они
там, в новой дороге, они проштемпелеваны, записаны в ведомости, как бы
отрешены уже от рыбаков, от берега и через какой-нибудь час...
Я
поднимаюсь опять на угорье и шарю биноклем по горизонту. На десятки
миль хватает глаз, но парохода все не видно. Зато я замечаю вдруг то,
чего не видел раньше,- какую-то призрачную голубую холмистую полоску на
горизонте. Берег ли это? Далекий остров? Или облака? Я всматриваюсь до
боли в глазах, но не могу решить. Тогда я запоминаю форму этой холмистой
полоски, похожей на идущие, поднимающиеся из-за горизонта синие тучи, и
на время отвлекаюсь. Минут двадцать я рассматриваю по очереди белух,
выстающих далеко в море, и чаек, парящих близко, почти на одном уровне
со мной. Потом снова взглядываю на загадочную полоску. Нет! Форма холмов
не изменилась. Значит, это не облака...
Я
начинаю спускаться вниз, время от времени останавливаясь и взглядывая
на синюю полоску. На нее почему-то очень хочется смотреть.
- Видна ли какая-нибудь земля с горы? - спрашиваю я внизу.
- А! - говорят мне.- Так то Кольский полуостров, Терский берег...
- Далеко ли до него?
- Километров восемьдесят, тут у нас само узко место на море...
Так вот что я видел, Кольский полуостров!
Пароход
показывается неожиданно. Когда мы замечаем его, он уже близко - белое
пятнышко. Капитан мотодоры оживляется, по длинной доске перебираемся мы
на палубу, якорь поднимают, мотор тарахтит, последний раз оглядываем мы
северный берег, людей, здание рыбоприемного пункта и выходим в море
навстречу пароходу.
Мы
подошли к его черной стене с носа, нам спустили веревочный трап, мы
взобрались на палубу, стали рассеянно смотреть, как снизу, из мотодоры,
подвывающая лебедка вытягивала в веревочной сетке бочки с семгой...
Затем
и пароход двинулся, и Ручьи потонули в туманной дали. Скоро миновали мы
Инцы, Зимнюю Золотицу, а потом настала светлая ночь, и море было
спокойно...
Пришла
пора прощаться и с Архангельском. Что-то случилось с ним, пока мы
скитались по северным краям. Он как-то погас, заосенял, хоть и светило
еще августовское солнце. Набережные его стали пустынны - никто уж не
купался. И березы в скверах будто покрылись рыжими веснушками. И пахло
иначе - пряный запах лета исчез, уступив место другому, тянущему и
горьковатому запаху осени.
Зато
все так же мощно дышала река и все, что было на ней: пристани, корабли,
катера, подъем-ные краны, лесозаводы... И опоры строящегося моста стали
как будто повыше. И появились на заборах новые афиши и новые лозунги на
стройках. И капитана "Юшара" Юрия Жукова наградили орденом "Знак
Почета".
Поздно
вечером надели мы последний раз свои рюкзаки и последний раз ступили на
палубу парохода, перевозящего пассажиров на левую сторону Двины, к
поезду. Пароход сипло и торопливо свистнул, забурлил винтом и стал
отходить. Через минуту нам опять открылась панорама громадного северного
порта, масса зданий, и дымов, и труб, и судов на Двине. Вода была
спокойна и сумеречна. Горели красные, белые и зеленые огни на бакенах,
на бортах и кормах судов. Рубиново светили в недоступной высоте
авиамаяки на прозрачных опорных башнях по обеим сторонам Двины. И надо
всем этим - над городом, над рекой, над судами - тихо сияла низкая
пурпурная луна, которую видели мы первый раз за все свое долгое
путешествие по Северу.
Начав свои записи в июле, на сейнере, при выходе из Мезени, заканчиваю я их осенью на Оке.
Я
живу в доме на высоком холме. Леса кругом горят осенними пожарами. По
утрам пойма Оки наливается голубым туманом, и ничего тогда не видно
сверху, только верхушки холмов стоят над туманной рекой красными и
рыжими островами.
Листопады
особенно сильны по утрам, после ночных заморозков, и, когда я спускаюсь
вниз к роднику, а потом медленно иду лесом домой, в ведрах моих плавают
листья, которые попадают туда на косом полете, стукаясь сперва о мои
руки.
Иногда
дали мутнеют и пропадают - начинает идти мельчайший дождь, и каждый
лист одевается водяной пленкой. Тогда лес становится еще багряней и
сочней, еще гуще по тонам, как на старой картине, покрытой лаком.
Днем
на полянах, нагретых солнцем, летают по-летнему оживленные мухи и
бабочки. Трава, елки и кусты затканы паутиной, и жестяно гремят под
сапогами шоколадные дубовые листья. Покрикивают буксиры на Оке,
зажигаются вечерами бакены, гудят по склонам холмов тракторы, и кругом
такие милые художнические места - Алексин, Таруса, Поленово, кругом дома
отдыха и такая мягкая, нежная осень, хоть время идет уж к середине
октября...
Осень
теперь и на Белом море. Но там она иная - ледяная и жестокая. Там
мигают теперь во тьме огни маяков и с устрашающей силой дуют "север" и
"полуношник". Там в редкие дни идет снег, и на море появляется первый
лед. Мистически вспыхивают там по ночам безмолвные северные сияния. Суда
в море кренятся так, что катятся моряки по палубам. И многих смывает за
борт, и тогда летят в черное небо тревожные ракеты, пляшет по волнам
дымный свет прожектора и долго вздымается и опадает на проклятом месте
осиротелое судно. Там рыбаки на берегу ввали-ваются в избу насквозь
мокрые, с заколеневшими сизыми руками и никак не могут отогреться,
слушая, как под окнами ревет море.
И
вот вечерами в теплом доме на Оке я вспоминаю Север. В дом ко мне как
бы приходят механик Попов, и лоцман Малыгин, и капитан Жуков, и рыбак
Котцов, и Пульхерия Еремеевна, и ненцы - все, кого я упомянул в своих
записках и кого не упомянул, все тихие герои, всю жизнь свою
противостоящие жестокостям природы.
Они
приходят и кивают мне, и зовут опять туда, к ослепительным небесным
чертогам, на мрачные берега, в высокие свои дома, на палубы своих
кораблей. Жизнь их не прошла с моим отъездом, она идет, неведомая в эту
минуту мне, и когда они уходят к себе, мои тихие герои, я знаю: они
уходят работать, уходят трудами рук своих и напряжением душ творить и
приближать наше великое будущее.
Я
жалею, что о многом не написал, многое пропустил, быть может, очень
важное. Я хочу снова попасть туда. Потому что Север только начинает
жить, его пора только настает. И мы застанем эту пору, при нас она
грянет и процветет со всей силой, доступной нашей эпохе.
1960
|
Комментариев нет:
Отправить комментарий